КАК УМИРАЮТ РЕВНИВЫЕ

 О. ФРАНЧУК

РОМАН

В ЖАНРЕ «ФЕНТЕЗИ»

1999 - 2000 гг.

Когда люди начали умножаться на земле,

и родились у них дочери; тогда сыны Божии

увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени,

как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рожать им :

это сильные, издревле славные люди.

И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю.

Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему;

Положи меня, как печать, на сердце твое,

Как перстень, на руку твою :

ибо крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность.

Большие воды не могут потушить любви,

и реки не зальют ее.

Песнь песней. гл. 2-8.

1СИФ

Мальчик-раб спал прямо посреди круглого двора храмового святилища. Обняв высокую, изукрашенную бирюзой амфору с водой, предназначенной для жертвенника, он растянулся на теплых булыжниках, подобрав под себя худенькие ножки-тростиночки. Его острые ключицы поминутно вздрагивали, кожа под ними бугрилась багровыми шрамами. Свежие ссадины, покрывающие всю его спину, сочились темной кровью. Все его тщедушное смуглое тельце было сплошь покрыто перемазанными грязью кровоподтеками, синяками и язвами. Копна спутанных темных волос, не мытых, наверное, никогда, сбилась колтуном на бок. Вьющаяся прядь, ниспадавшая на лицо, шевелилась от неровного дыхания ребенка. Сон его не был мирным - стоны и всхлипы говорили о том, что и во сне его не оставляет кошмар жалкого и униженного существования. Всю его одежду составлял кусок заскорузлой ткани вокруг бедер да толстые веревки, обвитые вокруг тонюсеньких щиколоток и запястий, прямо указывающие на его рабское положение. Лицо его, цвета старой меди, было красиво. Высокие скулы, удлиненный вырез глаз, точеный носик и нежно очерченный рот, искаженный страданием, с запекшимися искусанными губами. Весь его несчастный вид составлял разительный контраст богатству и великолепию храмового убранства. Стены, сложенные из блоков красного вулканического туфа, были украшены сложными арабесками из оманита, яшмы, малахита и лазурита. Уложенные впритирку камни пола имели золотистый оттенок из-за частых вкраплений желтого кварца. Вдоль мозаичных стен восседали двенадцать изваяний мифических зверей, отмеряющих время. Алтарь, вырезанный из цельного куска ляпис-лазури глубокой синевы, венчала золотая чаша, из нее вырывались синие лепестки негасимого пламени Рама. И надо всем этим в небесной вышине клубились розовеющие в предзакатном свете облака. Они были отчетливо видны сквозь прозрачный потолок, что воздвигался над святилищем во время таммарту, в которое здесь, на скалистой возвышенности, было довольно-таки холодно.

Небесная лазурь на амфоре покрылась капельками конденсата, казалось, она вспотела в неподвижном мареве воздуха, поднимающегося от подогреваемого пола. Терпкий запах сандала пронизывал все пространство святилища, он был здесь полноправным хозяином. Вязкую тишину лишь подчеркивал ровный гул пламени и стоны мальчика. Сонную одурь дня нарушил грубый булькающий крик:

-   Ах ты, щенок, беззубая гиена, чтоб тебя сожрали стервятники! - в святилище

ворвался свирепого вида, голый по пояс, с лоснящимся  от жира подбородком, немолодой уже сариб*. - Как смеешь ты спать, когда тебя ждут светлейшие, да еще под священным огнем?! Тебе бы выгребать сортиры рогатых ракшасов в преисподней, а не жертвенную воду носить. Ты, оскверняющий своими грязными лапами все, к чему прикасаешься, гнусный червь, шакалово отродье, поганая жаба, трупная крыса, сучий выродок, маленький ублюдок...   Изрыгая проклятия, сариб нещадно сек плетью испуганного ребенка, приправляя каждый удар плети крепким тумаком. Мальчик, до крови закусивший и   без того истерзанную губу, мертвой хваткой вцепился в амфору. Все его усилия были направлены на то, чтобы не расплескать драгоценной воды. До сих пор он не издал ни звука. - Ты, вонючий скунс, уродливое порождение каракатицы, навозная муха... - и, неизвестно, как долго сарибу удалось бы продолжать этот бранный поток, если бы его не прервал спокойный, но полный власти голос:

-   Остановись, сариб!

Услышав повелительный окрик, экзекутор замер с поднятой в руке плетью. Лишь продолжало колыхаться его водянистое брюхо. Не опустив плети, но, впрочем, отпустив свою жертву, он медленно обернулся. Увидев золотой хитон рамона, сариб как подкошенный брякнулся на камни, громко стукнулся об пол выпавший из его рук кнут. Пригнув голову к ногам, он жалобно заскулил, испуганно подвывая и побулькивая чем-то в глотке.

-   За что ты сек раба, сариб? - жрец был спокоен и даже умиротворен, в его глазах не было ничего, кроме легкого холодного любопытства. Он уже некоторое время наблюдал за происходящим. Сцена была обыкновенная, но его привлекло поведение мальчика. Его молчание и терпеливость, но главным образом та тщательность, с которой ребенок выполнял свои обязанности - пол святилища был сух, как в день творения, ни капли воды так и не пролилось. Это говорило не только об ответственном отношении к делу, но и об аккуратности,  внимании и высокой организованности движений. Все эти качества могли пригодиться в лаборатории, рамон давно подумывал обзавестись собственным помощником, способным и преданным.

-   Осмелюсь доложить высочайшему рамону, - блеял трясущийся от страха сариб, не отрывая от пола грязного подбородка и не поднимая глаз. Никому, кроме равных, не дозволялось поднимать глаз на аннунаков - высших из всех рамонов. По правде сказать, вряд ли кому - нибудь могло захотеться смотреть в их глаза: такая была в них сила. И незадачливому слуге ничего не оставалось, кроме как созерцать искрящуюся пыль, - этот ничтожнейший раб посмел спать посреди святилища.

-   Это большой грех. Но и ты тяжко согрешил - разве тебе не известно, что в храме только жрец может прикасаться к жертве?

-   Помилуй меня, святейший, пощади меня, горемычного, - выл толстяк, пуская слюни и скребя локтями песчаник, - прости и, молю тебя, не губи грешника...

-   Ты будешь наказан, - рамон коснулся чего - то в сложном орнаменте стены, и исподтишка подглядывающий сариб похолодел. – Кому принадлежит этот раб? - даже вопрос жреца прозвучал холодно и отстраненно.

-   Иг-гигу Наринию, - сариб начал заикаться от страха, - и я тоже Наринию.. служу.

-   Вот как, - светлейший посмотрел на скрючившегося над драгоценным сосудом

мальчишку. Того била мелкая дрожь, но он продолжал судорожно обнимать вазу.

-   Неплохо у тебя получается, - обратился к нему жрец, но мальчик не ответил – рабы  не разговаривают с рамонами.

Из низкого тоннеля вынырнули двое байрумов – темно-красные короткие туники и металлические пики - устрашающие символы касты воинов. Они молча воззрились на золотое колесо на груди рамона.

-   Возьмите сариба, - лаконично приказал жрец.

Дюжие молодые байрумы стремительно подхватили под локти рыдающего толстяка и грохнули его что есть сил об пол в двух шагах от высочайшего аннунака.

-   Посмотри на меня, сариб, - тот, не то всхлипнув, не то хрюкнув, боязливо поднял голову, - я заберу этого раба. Ты сейчас пойдешь со мной, я дам тебе серебряную лампаду, ты отнесешь ее Наринию в дар от Карнасарпала. Ты понял?

-   Д-да.

-   Пусть раб отнесет воду и придет ко мне, - это говорилось солдатам, - а сариба

проводите на скотный двор. Восемнадцать палок, - не дожидаясь ответа, он ушел. А совсем было скисший слуга радостно завопил ему вслед:

-   О, да наградят тебя боги, высочайший из высочайших, великий из великих. Да продлятся твои дни до скончания веков, - восхвалял доброту и щедрость жреца старый сариб, брызжа слюной и очумело ползая по полу. И радость его была искренней – не смерть, ни даже яма, а всего лишь восемнадцать палок. Да и Нариний будет доволен - серебряная лампада за жалкого заморыша. Чудеса, да и только.

Опустело в приделе святилища, лишь негасимый огонь бормотал свою вечную песню да розовеющие облака заглядывали в его глубь. Тень от жертвенника двигалась к большому грифону - близилась сумеречная стража.

Давешний мальчик-раб жадно запихивал в рот бобы, с опаской поглядывая в сторону светлейшего жреца. Из всего произошедшего он понял лишь, что у него теперь новый хозяин, а хорошо это или плохо,  не понимал. Пока он был лишь удивлен, его служба начиналась более чем странно. После того как байрум древком пики втолкнул его во внутренний двор огромного дома (такие ребенку еще не приходилось видеть, разве что снаружи), хозяин показал ему на большой бассейн, окруженный портиком и занимающий большую часть необъятного пространства. Прямо из высоченной стены извергался целый водопад, гремя и пугая. Вода была холодной, и неведомо почему не выходила из берегов этого похожего на озеро каменного водоема.

Жрец бросил барахтающемуся на верхнем уступе бассейна ребенку миску с вязкой пенящейся жидкостью, мальчик знал, что это мыло. Он боялся прикоснуться к этому странному веществу, ведь им могли пользоваться только рамоны. Он неуверенно разглядывал содержимое миски, наконец, любопытство пересилило, и он ткнул пальчиком в липкую жидкость. Рамон посмотрел на него одобрительно. И ребенок решился. Он остервенело намыливался, смывая с себя пот, заскорузлую грязь и свежую кровь. Из его спутанных волос градом посыпались насекомые. Его новый хозяин тем временем ушел, предоставив ему самому сражаться с грязью, вшами, страхом большой воды и нещадным холодом.

Когда он наконец выбрался из водоема, его встретила пожилая женщина с добрым лицом и приятным голосом:

-   Ах ты, горемычник мой маленький, - приговаривала она, осушая его, мокрого и замерзшего, большим куском чистой мягкой холстины, - натерпелся, сердешный, настрадался, а дрожишь то как. Сколько же на тебе болячек, кто же тебя так? Ну, ничего, теперь все кончилось, заживут раны-болячки, я кормить тебя буду досыта, а остальное Рам даст. А красивенький-то какой, - ребенку никогда не приходилось слышать ничего подобного, он и половины слов не знал. А женщины для него отличались от мужчин только тем, что носили юбки (если, конечно, не считать одеяний рамонов), да еще тем, что от них всегда приятно пахло. А отчего это, он не знал. Да и не интересовался как-то. Он никогда не знал матери, все, что он помнит о себе – это вечные побои, брань, и почему-то всегда хотелось есть. Он не подозревал, что когда-нибудь вырастет, для него было совершенно естественно, что одни маленькие, а другие большие, и большие всегда бьют маленьких. А помышлять о возможности изменения существующего порядка ему не приходило в голову.

Женщина повела его через узкий длинный тоннель, проходящий сквозь ту самую стену, из которой падала вода, грохот ее был отчетливо слышен над головой. Мальчик догадался, что это акведук, а жилище рамона построено так, что водоносная жила пересекает его по самому центру. И, подтверждая его догадку, за тоннелем открылся новый атриум с бассейном, но уже меньших размеров. Этот двор имел два этажа, бассейн находился в нижнем, а они вышли на верхний, состоящий из четырех обширных террас. Все это сложное сооружение было перекрыто сверху прозрачным, почти невидимым потолком. После времени таммарту его уберут. В глубоких темных нишах скрывались статуи, сделанные из разнообразных материалов, но имеющие одинаково угрожающий вид. Грифоны и химеры, драконы и крылатые львы, люди, причудливо соединенные с разнообразными тварями. Их выхватывали из темноты резкие полосы сумеречного света, проникающего сквозь узкие бойницы  скошенных кверху стен, сделанных из того же красного туфа. Эта галерея производила подавляющее впечатление, но ребенок не испытывал страха, он провел всю свою недолгую жизнь среди чудес Города Мертвых.

В нижний придел они попали по открытой винтовой лестнице. Этот атриум был отдан под лабораторию. Вокруг бассейна, под сенью верхних террас стояли длинные столы, сплошняком заваленные колбами, ретортами и разнообразными бионами*. Все это шипело, булькало, дымило и чавкало, освещенное молочным светом, исходящим из плавающих прямо в воздухе прозрачных шаров. Мальчику и раньше приходилось видеть все эти штуки, но не такое количество разом. Вдоль стен, между многочисленными низкими дверными проемами, были устроены стеллажи, заставленные всяческими склянками.

Их ждал рамон. Он жестом приказал сарибитке удалиться и подошел к рабу. В руке его была небольшая плошка, наполненная шипящей жидкостью, темно-зеленой, неровной по цвету, плюющейся пеной, в другой руке были щипцы, похожие на те, которыми таскают угли из огня, но меньших размеров и совсем светлые. Мальчик испугался - его будут пытать? И разом припомнились исполненные тоски и боли не то звериные, не то человеческие крики, что слышатся из вивария, и все жуткие истории, о которых шепчутся украдкой слуги и рабы. Ребенок, привыкший к побоям, отчаянно боялся боли, которая может быть нескончаемой. Жрец поморщился, почувствовав запах страха, опустил холстинку, зажатую щипцами, в шипящую жидкость, стал методично тыкать ею в кровоточащие раны, ссадины и язвы мальчика. От каждого прикосновения его жгло огнем, но боль была все же терпимой. Он привычно закусил губы и закрыл глаза, из-под зажмуренных век стекали слезы. Но плакал он не от боли, а от страха.

Когда все раны были обработаны, жрец покрыл голову мальчика какой-то вонючей липучкой. Потом все прекратилось. Испуганный ребенок стоял, затаив дыхание, в ожидании новой боли. Через несколько мгновений он решился приоткрыть один глаз. Рамон отвернулся к своим загадочным склянкам. Целую вечность, казалось, простоял маленький раб, не шевелясь. Раны перестало жечь и лишь немного пощипывало. Он стал уже замерзать, когда жрец вышел, оставив его одного. Мальчик, облегченно выдохнув, опустился на пол. Ему хотелось согреться, но его лохмотьев нигде не было, а воспользоваться холстиной, которой его вытирали, он не решился.

Рамон вернулся, в руках его была какая-то одежда. Мальчик вскочил и замер. Мужчина взял новую посудину, на этот раз жидкость была коричневой, вязкой и остро пахнущей ментолом. Ею были снова обработаны все болячки, мазь приятно холодила и успокаивала боль. Ребенок, наконец, расслабился и даже ощутил некое подобие блаженства, он уже понял, что его лечат, а не пытают. Его нежданный врачеватель ковырнул ногтем большую застарелую язву на животе, потом нашел еще похожую на левом плече. Небольшим бронзовым ножичком, нагретом на язычке пламени, вырывающемся из темно-синего шара, рамон быстро и умело вскрыл язву, выдавил гной и обработал ее той же зеленой шипучкой, а потом мазью, то же проделал и со второй. Во время всей этой весьма болезненной процедуры раб не издал ни звука. Напротив, он уже почти с обожанием взирал на точеный профиль своего избавителя, в мертвенном мерцании похожий на гипсовое изваяние.

Потом пришла, запричитав вновь, старая сарибитка. Она вымыла голову ребенка в теплой воде. В серебряном тазу плавали полчища издохших вшей.

Теперь мальчик с наслаждением уплетал вкусно приготовленные с травами и корешками бобы.

-   Как тебя зовут? - спросил новый хозяин, и это были его первые слова с момента, как он оставил раба и сариба в святилище. Ребенок молчал, он совершенно точно знал, что рамоны не разговаривают с рабами. Впрочем, они и не кормят их, и тем более не лечат. Это был самый странный жрец, которого знал в своей жизни маленький раб.

-   Ответь мне, как называли тебя сарибы? - голос был ровен и отстранен. Мальчик, собравшись с духом, ответил:

-   Сиф. Так зовут меня на кухне, а сариб называл меня гаденыш, тварь и еще по-всякому, - Сиф, - еще раз повторил он.

-   А теперь выпей это, Сиф, - он дал ребенку теплый и терпкий на вкус напиток. Это было вкусно, по телу разлилось приятное тепло, голова закружилась, а глаза стали слипаться.

-   Меня будешь называть Карий, - мальчик кивнул.

Карий отвел засыпающего Сифа в небольшую, лишенную окон, кубикулу. Ложем служил глиняный уступ, покрытый мягкой и теплой волчьей шкурой, в которой совсем не было насекомых. Но об этом мальчик узнал гораздо позже.

Золотая колесница крылатого Шамаша приближалась к зениту, нещадно слепя всех малых и великих обитателей красных степей древнего Маифа, испепеляя богатое разнотравье, принуждая все живое искать тени и прохлады. Казалось, застыла, оцепенела в сладостной истоме сама жизнь, запутавшись в вязких сетях полуденного жара. Замер похожий на колышек для коновязи серый суслик в своей извечной медитации, притаившись в зарослях тальника; во всем его томном тельце живут лишь пышные, впору старому бобру, усы. Суетится пугливый тушканчик, таскает в норку незатейливые свои припасы, готовясь к близкому уже сезону дождей. Вдруг обмер, остановившись, маленький зверек, встала торчком нежная шерстка от самого кончика хвостика-крючка до круглых ушек, засочились влагой гематитовые бусинки испуганных глаз. Что с землею творится? Отчего привычная, надежная твердь стала, как вода под тонкою корочкой редкого зимнего льда, иллюзорно-подвижна? Что за гул вгрызается в хрупкое тельце, липкими дрожащими пальцами сжимая рвущее плоть сердечко? И заметался в испуге степенный суслик, уподобившись своему непоседливому собрату, столкнулся с попавшей ему под ноги испуганной же изумрудной ящеркой.  Рыжеватые и серебристые мышки-полевки заметались, как бешеные мухи. Истошные крики черных ласточек, серых куропаток и маленьких жаворонков взорвали сонную одурь летнего дня. С мест посрывалось все степное зверье, в паническом бегстве ища укрытия. Густой воздух над красною степью наполнился пылью, заклубился, стал словно жирный дым от походной коптильни, словно вечерний туман над зловонным болотом, где растет дикий рис. Содрогается, стонет земля от ударов сотен копыт сумасшедших бизонов. Вся ковыльная степь бьется в истерике, будто кликуша в припадке. И вот уже слышен вой сотни луженых глоток - это огласил степь охотничий клич племени Белоголовых. Четыре конных отряда несутся в безумном упоении скачки с полудня и ночи, с востока и запада. Скоро уже они сомкнутся, надежно удушив стадо, как петля аркана, сорванная с укрюка* душит шею юного мустанга. И вот уже воздух, ставший прочным, как типи, пронзает, рвет в клочья колючая туча стрел. И вот пал первый бизон, пронзенный дюжиной стрел. Молодая бизониха с протяжным стоном дух испустила. А в самом центре стада были затоптаны десятки маленьких  телят. Многие живы еще, погребенные телами собратьев и пылью, но им уже недолго ждать. Жив еще старый вожак, рвется еще в бешеной скачке, хрипит, исходя красною пеной, став похожим на огромного дикобраза.

Сплошь покрытый белыми перьями вождь, похожий на дивную птицу, вскидывает руку, давая сигнал полуденному отряду расступиться. И сотни обезумевших зверей ринулись, как прорвавший плотину поток, в образовавшуюся брешь. И утекло, унеслось, умчалось в красную степь истерзанное стадо, нещадно давя мышей и тушканчиков, взрывая копытами землю и руша их норы.

Слава могучему Мардуку Быстрокрылому, несущему точно в цель стрелы свободных охотников. Хвала Великому Шамашу - белому бизону, что даровал племени Белоголовых, своим возлюбленным детям, хорошую охоту. Много мягких кож для новой одежды, и много толстых кож для типи на палатки для любимых жен. Много доброго теммикана* и много вкусных вяленых и копченых туш будет у племенных костров во время таммарту - сезона дождей. Много нежнейших бизоньих языков уже на исходе этого дня усладят утробы матерей, храбрых мужей и оголтелого потомства сегодня, на празднике благодарения. И будет звучать песня радости, коей возблагодарит каждое сердце Великого Шамаша, и быстрокрылого Мардука, покровителей Белоголовых, да и всех кочевников красных степей благословенного Маифа. Да славен будет во веки величайший Рам, озаряющий своим живительным светом все сущее, огнеокий Рам, что в степях зовется Шамашем.

* * *

- Ты что делаешь, хромой ты койот, порождение самой худой мухи, служащей Эренгишаль? Чтоб твои вонючие мозги утекли в барсучью нору и превратились там в бледных земляных червей. Чтоб твоя гнилозубая жена принесла тебе тухлого ракшаса. Пусть на твою седую голову падет самый большой камень из божественного гнезда нашего отца, великого Мардука. Ты что, не видишь, что это мой бизон, безголовый тушканчик?

-   Нет у тебя совсем совести, если ты хочешь отнять у немощного старика его честный труд - вот моя стрела, Тамир, это мой бизон.

-   Ты подлый вонючий скунс. Твоя мать, родившая тебя в конском навозе, должна была оставить тебя в степи на съедение волкам для умилостивления наших добрых богов. И, может быть, тогда твой род очистился бы от проказы глупости и подлости. Ты воткнул свою стрелу прямо сейчас, мерзопакостный ты слизняк. А моих стрел здесь две – в брюхе и в глотке.

-   Это мой бизон, Тамир, твоя стрела не была смертельной, она только врезалась в холку. А вот моя воткнулась ему прямо в глаз,  другая с моей насечкой  торчит из брюха, - в глазах старика стояли слезы, он пошамкал беззубым ртом и как бы нехотя сказал: – Ты сам вонючий скунс и порождение ехидны.

-   Что-о?! - Тамир, Каменный Кулак, молодой сын второго вождя, без замаха ударил старого тщедушного Газима, по прозвищу Хромая Лапа, и тот кулем свалился во взрытую бизоньими копытами землю.

Тамир ткнул торчащей из животного стрелою в глубь туши, сильным движением пробив шею на вылет. Умело разворотил рану, придав ей видимость настоящей. Это было нетрудно, потому что кровь хлестала из раны щедрым потоком, заливая траву и голые колени юноши, согревая своим приятным теплом руки. Скоро она запечется, и тогда вообще ничего нельзя будет разобрать. Далее лукавый охотник освободил от ножен, вышитых иглами дикобраза, великолепный нож, блистающий девственной чистотою стали, рожденный, как и все его благородные братья, в священных высотах Сумукана. Полюбовавшись немного игрою света на зеркальной поверхности драгоценного клинка, воткнул его глубоко в брюхо еще горячей туши, и плавным движением вскрыл нутро зверя, мешая с землей кровь и кишки нечестной добычи. Работа шла легко и споро, и неудивительно – с таким-то ножом. Дед Тамира, Зоркий Глаз, получил его в подарок от рамона, взявшего его сестру Трепетную Лань в Парим, прекраснейший город Ойкумены. Трепетная Лань стала благословенной служительницей Инанны, жрицей кольца. С тех пор ко всем Тамирам благоволит удача. Вот уже третье поколение каждая большая охота приносит не менее полудюжины бизоньих языков или юных мустангов. Каждая война прибавляет к плюмажу каждого Тамира несколько белых перьев, красные же появляются очень редко. Да и то сказать, с тех пор ни один еще мужчина из этого рода не погиб от ран, все умирали старыми, в достатке и почете. Род Тамиров креп и возносился, отец Каменного Кулака был уже вторым вождем охоты, сам сын собирался стать первым вождем войны. Да и почему нет ? И недюжинной силой был наделен юноша, и храбростью барса, что по поверьям охраняет священные горы Сумукан. И военной смекалкой и жизненной хитростью не обидели его боги. Но это будет позже. А в сей миг волновали молодого охотника отнюдь не военные подвиги, а любовные грезы. Мечтал юноша о девушке, красивой и стройной, по имени Аска Танцующая Коса. Сочные губы и нежные золотистые груди с упрямыми сосцами, стройные сильные ноги и тонкие, соперничающие в своем изяществе с ветвями речных ив руки, живой смешливый ум и буйный свободолюбивый нрав. Нет ей равных наездниц среди полнолунных дев. Никто во всем племени не смеет ей приказывать, и хорошо – только он, Тамир Каменный Кулак, будет ее хозяином и повелителем. Она будет матерью его первенца, и тогда охотник станет полноправным воином и получит голос на военном совете, и узнают его мудрость соплеменники, и не замедлят сделать его вождем. А Аска будет его возлюбленной женою, даже когда придут другие жены. О Аска, похитительница ночного покоя, как манят твои груди сильные руки юноши, как искушает твое озорство и как ранят жаркие глаза, когда ты, смеясь, ускользаешь из пылких объятий! Зачем ты так мучишь? Зачем не разделишь томления плоти, отчего не позволишь припасть к лону твоему жарким поцелуем? Что за гордый демон владеет тобою, ведь все равно быть тебе женою первого вождя Каменного Кулака.

За сими томительными размышлениями и застал Тамира, наматывающего на рукоять ножа кишки, Чамтунг Большеголовый. Его голова и впрямь была подобна дикой тыкве, тяжелой, почти квадратной у основания и чуть сужающейся кверху. Из таких тыкв выходят замечательные кувшины для молодого вина, целый суту* которого можно выменять на торжище в Эреше, или даже в Париме, за вышитые ножны или рубашку, а иногда даже и за щепоть хуна. Эту большую тыквообразную голову венчал целый пук преимущественно белых перьев - Чамтунг был хороший воин. У самого Кулака было только три пера. Но это только потому, что он был молод и его Намтар* помнил лишь одну войну, а для одного сражения три пера - очень даже неплохо. Чамтунг склонился над распластанным на жирной земле, хромым Газимом. Старый воин прижал жилу на шее поверженного, та билась, Хромой был жив. Большеголовый быстро пробежал цепкими пальцами по точкам Ку на плечах, запястьях и шее - Газим охнул и завозился.

-   Зачем ты избил его, Каменный Кулак ? - воин неодобрительно смотрел на наглого юнца. Тамир, уже взявшийся за язык бизона, безмятежно ответил:

-    А я его не бил, только разок ударил - и все.

-   За что он тебя ? - Чамтунг обратился к уже пришедшему в себя постанывающему старику. И тот запричитал:

-   Я убил этого бизона, вот моя стрела, проткнувшая брюхо, а вот другая - в глазу. А он подло отнял у меня честную охотничью добычу, изувечил меня самого, чуть не убил, малых детушек сиротами едва не оставил, жену мою бедную вдовою до времени. Ох, бедный я горемыка...

-   Что врешь, старый болтун, твои дети давно выросли и ты продал их, сделав жалкими байрумами, - юнец перебил обещающую не окончиться жалобу злополучного охотника.

-   Мои сыновья ведут достойную жизнь, полную опасностей и подвигов, а ты...

-   Разве может свободный охотник быть достойным воином, если он раб, пусть даже и светлейших рамонов?

-   Охм .., - старик не нашелся, что ответить на столь бесцеремонную наглость, почти святотатство.

-   Он меня вонючим скунсом обозвал, - доверительно сообщил Чамтунгу наш герой, - а еще порождением ехидны, и вообще, я не понимаю, как может этот мешок с костями на своей дохлой кляче участвовать в большой охоте? Он только путался под ногами и мешал всем.

-   Если у твоего Намтара есть глаза, он должен испепелить тебя за обман - это мой бизон, а ты называл меня тушканчиком и сыном мухи, и хромым койотом, и...

-   А ты и есть хромой, - мирно сообщил Тамир.

Несчастный Газим схватился иссушенными руками за разбитую о валун голову, и было вновь начал причитать в мелко подрагивающую седую бороденку. На этот раз старика прервал добровольный его защитник.

-   Покажи свою стрелу, Каменный Кулак, - Чамтунг уверенно протянул руку, юноша безропотно вложил в нее стрелу с красной насечкой.

-   Вот - моя, горло пробила навылет, сам посмотри.

-   А вот моя, прямо из глаза торчит, бездушный ты сын волка, мучитель жизни моей, - последние слова Газима не были оскорбительными, но в сочетании с «бездушным» звучали сомнительно. Каменный Кулак задумчиво посмотрел на хромого, как бы примериваясь, куда  половчей ударить. Но, видимо, не захотел прерывать приятную работу и оставил бессильный выпад старика без ответа. Большеголовый внимательно осмотрел обе раны, оставив без внимания десяток стрел с разнообразными насечками, торчащими в основном из холки животного. Обе раны были действительно смертельными, других сколько-нибудь опасных не было. Случай был спорный.

-   Я сейчас приведу Инара Длинного Пальца, а ты, Тамир, пока прекрати работу.

Тамир хмыкнул, но подчинился. Хромой Газим только жалобно поскуливал, баюкая ушибленную руку.

Огненная колесница великого Шамаша уже миновала полдень и близилась к горизонту. Пыль над степью улеглась, ее сменил терпкий запах горячей крови. Над доброй сотней туш трудились охотники, потроша их и вырезая языки, тут же, причмокивая, закусывали содержимым желудков убиенной добычи. Откуда-то появились мухи, а в отдалении от побоища уже кружились стервятники: коричневые койоты и степные лысоголовые грифы, слеталось воронье, оглашая равнину грубым карканьем. Расседланные, пущенные пастись, кони остывали от долгой скачки, иные из них пили воду из полу затоптанного ручья, обнаружившегося неподалеку. Где-то, у линии горизонта, в сторону ночи, виднелись подернутые сизой дымкой репейные Горы, преддверие великого Сумукана, где, по поверьям, и рождались чудо-ножи,  ценимые во всех кочевьях Маифа. Но путь туда для всех простых смертных был закрыт. Говорят, его сторожит мифический белый барс, что разрывает надвое всякого встретившегося ему на пути. А еще говорят, что обитают там лесные Тати, похитители душ, что подстерегают человека ли, зверя сладостной истомой и заполняют по самую маковку смертным ужасом, заставляя свои жертвы захлебнуться, утонуть в нем без возврата, так, что даже владычица смерти Эренгишаль не сможет получить в свое царство пропавшую душу. А еще говорят... Да мало ли что говорят досужие старухи, усевшись вечером у костра с трубочкой доброго хуна, милостиво подаренного Белым Бизоном, вышедшим из земли к людям и взошедшего на небеса, чтобы освещать своим сияньем бытие своих подданных.

Тамир отер окровавленные руки о короткие кожаные штаны, шитые стальной иглой, сокровищем его матери, полученным в наследство от ее матери, а той еще раньше от рамонов за уже забытую во времени услугу. Довольно грязными, но уже не мокрыми руками юноша тщательно почистил нож с помощью травы и заготовленной загодя тряпицы, бережно погрузил нож в ножны. Потом достал из седельной сумки буковую трубку и небольшой, искусно вышитый бисером кисет, подарок Аски. Ах, Аска, золотогрудая дева с длинной змеистой косой, которой позволено и днем и ночью ласкать тонкий стан и упругие бедра. Ах, как завидовал сейчас юный влюбленный этому безмозглому пучку волос, которому Аска обязана своим прозвищем. Набивая трубку смесью табака и хуна, высекая огнивом искру, и, наконец, сладостно затягиваясь дурманящим зельем, Тамир перебирал в памяти каждый взгляд, каждое слово, подаренные ему, каждую черточку милого лица и каждый изгиб точеного тела, все более и более распаляя и без того буйное воображение. Газим, причитая и поскуливая, поплелся к своей и впрямь худой кляче попить воды. Подумал, подумал, да и решил наполнить бурдюк свежей водой из ручья.

Наконец явились Чамтунг и Инар Длинный Палец. Инар был уже стар, его голова была седа, как лунь, и то сказать, недаром, видно, он был старейшиной. Мелкие имущественные тяжбы он мог решать на месте. Тамир протянул ему трубку:

-   Да продлятся твои дни, уважаемый старейшина Инар, так же долго, как продолжаются дни благословенного богами Маифа, - Каменный Кулак употребил одно из самых изысканных приветствий.

-   И ты живи долго, - просто ответил старейшина, попыхивая дармовой трубочкой, - а не слишком ли много в твоем куреве хуна, юноша?

-   Ты верно сказал, я юноша, а значит, молодой и сильный, и мне нужно больше хуна, - мир, от выкуренного, стал мягким и томным, и Намтар Тамира снизошел к нему, даровав изысканную речь и разумение. Вообще-то молодой воин не мог долго обходиться без ругательств и проклятий. Но сейчас следовало держать себя в руках - на кону был бизон.

  Тут, покряхтывая, приплелся Хромой Газим :

-   Пусть будешь ты сильно здоров, большепальцый старейшина, - Инар  поднял бровь,

формулировочка хромого явно уступала приветствию Тамира.

 Длинный Палец, вернув трубку, осмотрел раны и нашел, что обе действительно очень серьезные и почти наверняка смертельные. Ситуация была сложной, определить собственника не представлялось возможным. Но Великая Книга красных степей была сколь мудра, столь и предусмотрительна. Инар снял с пояса небольшой, богато украшенный мешочек, предназначенный специально для таких случаев, мешочек содержал в себе жребии. Судья вынул три камня - два белых и один черный. Чамтунг зорко наблюдал  за происходящим.

-   Вот три камня, если один из вас возьмет черный, то бизон будет его. Если никто не возьмет черный, то бизон будет отдан вождю охоты. Да славится великий Шамаш, - и старейшина протянул другой мешочек с вложенными туда тремя камнями сначала Тамиру, как более младшему. Тянувший жребий Каменный Кулак внутренне подсмеивался - вождем охоты был второй вождь, то есть его отец, Тамир Бешеный Волк. Последний благоволил своему первенцу, несмотря на то, что давно уже отправил мать Каменного Кулака в общую палатку. Тамир вытянул белый камень. Хромой тоже.

-   Слава Шамашу, белому бизону, справедливо разрешающему наши споры, - Инар улыбался в белую бороду и хитро поглядывал на безмятежно курящего трубку юношу.

-   Слава Мардуку, несущему стрелы, - ответил Тамир, сегодня вечером он понесет язык этого бизона старейшине Инару.

Огненная колесница светлоокого Шамаша понемногу одевалась багрянцем, близился закат, а вместе с ним осенняя ночная прохлада. Удачливые охотники увязывали добрую добычу в тюки, прикрепляя их к здесь же сооруженным из ветвей кустарников волокушам. Мужчины племени с белыми перьями на головах были преисполнены предвкушением празднества благодарения. Одна ночь пути - и вечером следующего дня они будут вместе с женами и детьми поедать бизоньи языки, вознося хвалу небесам и их божественным обитателям, покровителям охоты и подателям многих благ. Еще через одну ночь после ночи перехода Син, бог Луны,  начнет отсчет дням нового месяца. Сезон охоты близится к концу, приближается сезон дождей, холодный и унылый, время таммарту. И лишь после него придет радостный для каждого свободного сердца сезон кочевий. Племя Белоголовых, равно как и все прочие свободные обитатели красных степей Маифа, двинется в путь к Великому Кругу на праздник Инанны. Вдруг в мирно трудящееся становище ворвался весь покрытый пеной неоседланный скакун, несущий на себе полуживого ребенка. Мальчик был наг, лишь его чресла прикрывала узенькая полоска грязного субатума. Добравшись до охотников, гонец пал на сильные руки мужчин, он был тяжело ранен. В крови было   все  тело, так что трудно было понять, куда и как он ранен.

-   Сарсси, сарсси! - ребенок не кричал, но шептал, по подбородку стекала струйка крови. Это был пятый сын Чамтунга Большеголового, еще не получивший боевого прозвища, а имевший лишь молочное имя - Чанг, - они нап-пали… они … на рассвете напали, убили… угнали… - голос его становился все тише и глуше.

-   Куда они ускакали, куда ? - Тамир Бешеный Волк тряс Чанга за плечи, - ответь, куда?

-   На... пол - день, - выдохнул измученный ребенок и затих совсем. Чамтунг склонился над сыном. Чьи-то заботливые руки уже омывали раны водой. Большеголовый трясущимися руками срывал с пояса кожаные мешочки, высыпая их содержимое - травы и коренья, останавливающие кровь - в свежие порезы, обескровленными губами истово молясь всем богам и одновременно проклиная коварных Сарсси.

А охотники уже оседлали коней, на скорую руку оторвав или отрезав волокуши. Быстро, но без суеты выстраивались в колонну по четыре всадника, каждый знал свое место в боевом порядке. Бешеный Волк со знанием дела и завидной уверенностью полководца отдавал распоряжения - кому оставаться охранять добычу, кому мчаться в погоню, оружие, вода...

Вот он, его шанс если не стать одним из вождей войны, то, по крайней мере, стать первым вождем охоты. Сейчас с ним была едва ли треть мужчин племени, кроме этой, велись еще две охоты – на бизонов и мустангов. Такое случается редко, вот племя и осталось без прикрытия. Грязные, коварные Сарсси, отец их подлый койот, а мать их трупная крыса...

«Вонючие, продажные Сарсси, порождения черных ракшасов, родные братья клювастых демонов брусвича*, - мысли Каменного Кулака были подстать мыслям отца, да и каждого воина отряда, - хвостатые твари, крикливые уроды, хвастливые вороны, надутые жабы, скользкие черви, протухшие головастики, трижды проклятые самой владычицей мертвых чертогов госпожой Эренгишаль. Аска, моя Танцующая Коса, они наверняка украли ее (цель таких набегов - добыча женщин). Моя нежная Аска, цветок ковыльных равнин. Я вырву ваши вонючие глотки и скормлю их стервятникам, я устелю вашими грязными шкурами весь путь от моей палатки до самого Великого Круга, - проклинал коварных Сарсси Тамир, совершенно забыв, что у него еще нет своей палатки, - я накормлю вашими лживыми глазами степных птиц, я угоню всех ваших коней, - на этой мысли Каменный Кулак, мчавшийся подле отца, внезапно споткнулся. - Вот он, вот  мой шанс. Я спасу Аску, приведу табун лошадей и женюсь на этом же празднике благодарения. А пока Танцующая Коса будет шить типи из моих бизонов, мы будем спать с нею в ивах у ручья и уже к весеннему равноденствию родится мой первенец. Благодарение Мардуку, несущему стрелы, за подлых Сарсси, вонючих ракшасов, порождение ехидны...

Нрав кочевников буен и прост: как легко и в несчастии найти радость, если ты влюблен. Храбрый юноша с горячим сердцем, окрыленным любовью, ты не знаешь, что Намтар твоей возлюбленной уже выбрал Шимту* для нее, и там нет тебя. Ты не знаешь, что не видать тебе Танцующей Косы, как перьев на своем затылке, которых пока только три, но уже к исходу нынешней ночи их станет восемь, потому что Белоголовые настигнут Сарсси, ушедших на полдень, когда те будут спать. Сегодняшнее бизонье стадо внезапно ушло в сторону, и охота добрых полдня гнала обезумевших животных именно на полдень, о чем Сарсси знать не могли. И теперь Белоголовые оказались много ближе к похитителям, чем те предполагали. Воины Сарсси, носящие сизые перья, успеют лишь спешиться, расседлать коней и спутать пленниц, успеют лишь сомкнуть глаза, как их накроет жаркая волна ярости успевших отдохнуть Белоголовых. И возрадуется сердце Мардука, услажденное кровавой данью. И примут мрачные чертоги Эренгишаль шесть дюжин воинов, одна из которых - Белоголовые. Рука об руку взойдут на лодку Уршанаби, перевозчика мертвых, Чамтунг Большеголовый и его совсем юный сын Чанг, имеющий лишь молочное имя, храбрости которого племя обязано своей победой, а Бешеный Волк - званием первого вождя охоты.

Довольно глубокий овраг, прорезавший старческой морщиной гладкую поверхность охристой равнины, весь заросший пышной зеленью, был наполнен сладким дымом костров, смехом и занудным дребезжанием кобыза, излюбленного музыкального инструмента всех кочевников, представлявшего собой небольшой отесанный сучок с туго натянутыми на него несколькими телячьими жилами. Женщины колдовали над густым варевом, дымящимся в котлах, это праздничное угощение - бизоньи языки, сваренные с кореньями и травами. Каждая замужняя женщина имела в своем магическом узле множество таких трав, а также разнообразные женские снадобья для лечения и красоты, кое - что для мужской любви и для гадания. В густых кизиловых зарослях, хоронящихся в тени склонов расщелины, играли измазанные глиной и копотью ребятишки, истошно вопя, царапая и колотя друг друга почем зря. На западном берегу ручья, прохладного, но уже не столь полноводного в эту пору, молодые воины и те, что не носят еще кос и не имеют своей палатки, соревновались в стрельбе из лука. Заметно выделялись двое: Омет Черная Грива - своим огромным ростом и длинными волосами, за которые и получил свое прозвище, и Тамир Каменный Кулак, наш давешний знакомый. Стрелял Тамир, подзадоривая себя громкими возгласами и неизменной руганью в адрес соперников. Стрела его вошла точно в серединку соломенного щита, сплетенного и изукрашенного перьями как раз для такого случая. Многие стрелы были очень близко, но только тамирова попала в маленький кружочек, с которого начиналось плетение. Выстрел вызвал бурю восторгов, за многими из которых скрывалось недовольство и зависть. Следующим был выстрел Омета, уже носящего косы. Они были с Тамиром одних лет, и последний завидовал удачливости Длинногривого, тот был уже женат. Его жена была первой дочерью и имела свое типи, поэтому брак сложился скоро и без препятствий. Омет долго целился, ждущие своей очереди молодые воины уже начали подсмеиваться над ним, но вот он, наконец, выстрелил. Его стрела вошла впритирку к тамировой. Наблюдающие изумленно выдохнули, Тамир одобрительно хлопнул по плечу товарища по детским играм, он был искренне восхищен, без тени зависти.

А на другом берегу ручья готовились к празднику благодарения. Обширная естественная поляна расчищалась от мелкой, но густой поросли ивняка, грязевых наносов, появившихся весной, и мусора, скопившегося за последний месяц, на протяжении которого здесь жили Белоголовые. Все пространство условно делилось надвое. В одной половине устраивался племенной круг для судилища и трапез, во второй будет сооружено степное святилище, посвященное Шамашу Белому Бизону и Мардуку Быстрокрылому. Над кругом трудились две дюжины человек, руководили работами трое старейшин. У поросшего колючими кустами склона строился помост для племенного совета, в который входили вожди и старейшины. На несколько больших валунов укладывались ветви старых вязов, сплетенные гибким молодым ивняком, получившуюся поверхность устилали волчьими шкурами, украшенными по краю черными перьями степных орлов и белыми перьями болотных цапель. От помоста начиналось кольцо, выложенное в четыре ряда камнями, каждый из которых обозначал место для одной семьи. Всего камней было сто семь, к исходу праздника их станет на три больше. Между камнями в землю втыкались высокие жерди, обмотанные сверху тряпьем, пропитанным бизоньим жиром, такие факелы сильно чадили и давали неровный, рваный свет. В центре круга, под помостом, сложили большой костер, который будет освещать жалобщиков, ответчиков и судей, и во время судилища на большом вертеле здесь будут жариться свежие бизоньи туши, поливаемые ароматными травяными настоями, смешанными с драгоценной солью. С особой тщательностью воздвигался алтарь. С хвалебным пением и молитвой на возвышении между помостом и костром устанавливался бизоний череп, за ним на шесте укреплялся пучок черных перьев, изображавший гнездо крылатого хозяина степей Мардука. Вокруг этих реликвий на бизоньей шкуре раскладывались предметы из главного племенного магического узла, здесь были белые перья цапель - основной отличительный признак Белоголовых, большая трубка, целиком выточенная из бизоньей кости, благословенный хун, подаренный людям великим Шамашем, и многое другое, без чего не могло обойтись ни одно ритуальное действо племени.

Наконец племенной круг был полностью благоустроен, и потянулись к нему дети Мардука, сзываемые  большим тамтамом, что стоял у истока ручья.

Мерцающие сумерки окрасили небосклон во все оттенки весенней цветущей степи. Череда золотистых перистых облаков уходила за горизонт в сторону заката, это души погибших в давешнем сражении Белоголовых и Сарсси уходили в страну покоя, где будут ожидать своих потомков и где уже никогда им не придется взяться за оружие. Наперекрест им небесный луг взрезал журавлиный клин, откочевывающий в предчувствии холодов к теплу, протяжным криком провожали красивые птицы отправляющихся в страну теней.

Печальной и светлой песней, вторящей этому крику, провожали кочевники своих героев,

Смолкли последние звуки прощальной песни, померкли яркие краски, скрылись из виду птицы и облака, застыла степь в минутном молчании, уважая скорбь матерей и жен. В темноте и тишине родилась ритмичная дробь тамтама, повисла сетью над оврагом, и взмыла вверх, спугивая задремавших было в ветвях маленьких птах. По сигналу тамтама загорелись факелы и занялся ленивым огнем большой костер. Без сутолоки и суеты стали занимать свои места семьи, притихшие дети прильнули к своим матерям, кутающимся в мягкие шкуры от ночной прохлады. Поднялись на освещенный чадящими факелами и костром помост старейшины и вожди. Племя было готово к суду.

Над притихшим племенем проплыл протяжный звук гонга, знаменующий начало совета. Первый военный вождь, глава совета, Мирах, Молчаливый Бизон, уже не молодой, но еще красивый и сильный мужчина, поднял руку. Все смолкли, и в наступившей тишине вновь родилась тихая дробь тамтама - шаманы племени начали ритуальный танец у большого костра, прося богов о мудрости для судей и снисхождении для грешников.

После положенных этому случаю ритуалов и речей, наконец, приступили к делу. Первой подлежала рассмотрению тяжба Шамтыма Ворчливого Кабана. Сегодняшним утром сдох его конь по кличке Каурый, которого третьего дня ударила в голову кобыла Звездочка, принадлежащая Клунару, Стальному Когтю. Шамтым требовал возмещения. Клунар же сказал, что конь виноват сам, потому что ему было хорошо известно, что Звездочка тяжела, и ему (коню) не следовало ее домогаться. Похотливое животное, по мнению Стального Когтя, получило по заслугам. Шамтым возразил, что все было бы так, если бы Каурый не издох, ведь пострадал в итоге он, Шамтым, лишившись доброго скакуна, и ведь не Шамтым же, в самом деле, приставал к кобыле, почему же страдать должен он? По мнению старейшин, правы были оба.

Глава совета призвал старейшин обратиться к Великой Книге Степей, текст которой они должны были помнить наизусть. Отвечал Карим Хитрый Енот, умудренный опытом и убеленный сединами, которого, впрочем, в молодости звали Хвастливым Енотом, но все течет, как известно, все меняется. Карим припомнил, что в Книге Степей, священные письмена коей начертаны на священном же столбе, что стоит у Жертвенной Пирамиды в ряду прочих священных столбов (или книг?) Большого Круга, есть соответствующий данному вопросу отрывок: «Если чей-нибудь конь залегает до смерти коня у соседа его, пусть продадут живого коня и разделят пополам цену его, также и убитого пусть разделят пополам. А если известно было, что конь драчлив был и вчера, и третьего дня, но хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, то должен он заплатить коня за коня, а убитый будет его». Поистине неисчерпаема мудрость великого Шамаша, сотворившего благословенный Маиф и давшего всем народам его справедливый закон!

Но тут возникла масса вопросов и у судящихся сторон, и у совета. Во-первых, кем считать беременную кобылу - конем? половиной коня?   двумя конями? Во-вторых, считать ли драчливой кобылу, которая является таковой по причине беременности? И, наконец, считать ли хозяина извещенным о том, что его беременная кобыла в принципе может быть драчлива? После всех треволнений большинством голосов совета и самим Мирахом был утвержден вариант, предложенный Каримом: строптивую кобылу отдать пострадавшей стороне, когда родится жеребенок, вернуть его законному владельцу, так как он (жеребенок) не имеет отношения к делу, а мясо жертвы разделить поровну... На этом месте встала вторая жена Клунара и потребовала, чтобы туша резалась вдоль позвоночника, а не поперек. А то знаем мы этих Шамтымов, так и норовят облапошить доверчивых соседей, и никакой управы на них нет, потеряли последнюю совесть и вообще, хотела бы она знать, куда смотрит их Намтар ?

Прерванный старейшина не знал, куда смотрит их Намтар, но все же уверил возмущенную женщину, что туша будет резаться вдоль, а не поперек, и закончил: Поскольку кобыла, пусть даже и беременная, не является полноценным конем, то вместо ее половинной стоимости отдать ее хозяину, то есть Шамтыму, новую седельную сумку, вышитую иглами дикобраза, а не бисером, поскольку бисер имеет большую цену. А старейшину отблагодарить за справедливый суд одной мерой хуна и десятью мерами сушеных ягод с обеих сторон.

К середине ночи было решено еще несколько подобных тяжб, после чего была объявлена наконец праздничная трапеза. Женщины достали приготовленные еще днем бизоньи языки, мужчины открыли драгоценные мехи с добрым вином, выменянным у паримских виноградорей еще на празднике весеннего равноденствия, а для детей были сладости, приготовленные из ягод и дикого меда. Добрая еда была приправлена умеренными порциями всегдашнего хуна и идущими от самого сердца (или желудка?) благодарственными гимнами. И к назначенному времени, которое отмеряли по звездам и серебряному лику Сина, шаманы начали свой танец.

Вторая часть судилища, за отсутствием смертоубийственных дел, была полностью посвящена делам супружеским. Сначала утвердили три новых брака. Здесь главным образом обсуждались имущественные отношения сторон - сколько скаковых и седельных коней платится за невесту и какое приданное ей дается: типи для первых дочерей, а также одежду и утварь для прочих. В результате к племенному кругу было добавлено три камня, и вновь испеченные супруги заняли новые места. Далее попросил слова молодой Тамир:

-   Я, Тамир, называемый Каменным Кулаком, первый сын ставшего ныне первым вождем охоты Тамира Бешеного Волка, прошу у Акыма Ретивого Скакуна его дочь от второй жены, Аску Танцующую Косу, себе в жены. Она будет моей первой и любимой женой. Даю за нее трех скакунов и одну седельную лошадь из полагающихся мне от отца. Беру с нею все, что даст ее отец, без обсуждения. Всем известно, что Аска не первая дочь, и не дается за нее типи. Нет на моей голове еще кос, но есть полдюжины и еще два белых пера, и нет у меня своей палатки, но в прошедших сезонах добыл я честной охотой дюжину бизоньих шкур. Пусть же Аска сошьет из них данными ей в приданое стальными иглами крепкое типи для нашей палатки, а мои сестры помогут ей. Прошу благословения у Великих Богов, Шамаша и Мардука, а также и у уважаемых вождей, старейшин и шаманов племени Белоголовых. Я сказал. - Совершенно измученный столь длинной речью, не привыкший изъясняться без ругательств, молодой воин вернулся к своей семье.

На лицах тех, кто еще не уснул, отразилось некоторое недоумение. Сата Черноглазая обожгла ненавидящим взглядом смутившуюся Аску - Сата не скрывала ни от кого свою любовь к Тамиру, она клялась, что все равно будет его женой. Вожди и старейшины совещались некоторое время и даже прибегли к помощи жребия. Оглашать волю совета встал старейшина Садык, Старый Лис: - Совет принимает к сведению рассуждения Тамира Каменного Кулака. Если Акым и Аска согласны с условиями жениха, то предлагается считать Аску Танцующую Косу, дочь Акыма Ретивого Скакуна от второй жены, невестой Тамира, но не женой. Совет считает нужным отложить осуществление вышеозначенного брака до того времени, когда Аска и сестры Каменного Кулака изготовят типи, - и добавил уже от себя - где же ты собирался любить Аску, в палатке отца? По рядам сидящих прокатились ехидные смешки и сальные шутки по этому поводу. Аску бросило в краску, а Тамир треснул по башке ближайшего к нему охальника. Дружный хохот разбудил всех отлынивающих от общественных дел, заплакали испуганные дети.

-   Не волнуйся так, Тамир, зачем так спешить, никуда не денется твоя Танцующая Коса, - успокаивал Тамира старейшина Садык. Но тот лишь больше кипятился, будто предчувствовал неладное. Смущенная же Аска была раздосадована на нетерпеливого возлюбленного за то, что он, не посоветовавшись с ней, так нелепо насмешил все племя. В душе она решила задать ему хорошую трепку, но взглянув на его несчастное лицо, сейчас же простила незадачливого влюбленного лишь прильнула к сердцу теплая волна нежности. Увидев, что прощен, повеселел и Тамир.

А судилище тем временем шло своим чередом. Последующие разборы насмешили племя куда больше, чем нетерпеливый юноша. Его незадачливость была быстро забыта за другими непривычными, одновременно смешными и грустными делами

Первой возмутительницей душевного спокойствия стала старая сварливая мать Омета Длинногривого, отличившегося сегодня в стрельбе, Самаха, Болтливая Бобриха, женщина малоприятная для многих и оправдывающая свое прозвище. Совершенно неожиданно для всех, в том числе и для своего сына, она вдруг объявила, что ее невестка Тоня Быстрая Ласка неверна своему мужу, то есть Омету. Якобы она, Самаха, своими глазами видела, как Ласка под руку с Сабиром Красноглазым выходила из дубравы. И разговаривали они нежно, и лицо девушки было румяно, и одежда не в порядке. Она даже призвала в свидетели Лику Добрую Зайчиху, женщину говорливую, но известную своей честностью и добротой. Лика была сильно смущена предлагаемой ей ролью, но, хоть и сбиваясь поминутно, подтвердила рассказ обвинительницы, лишь сказав, что лицо и одежду девушки она не разглядела. Призванная к ответу Тоня плакала и подтвердила, что встретилась с Сабиром случайно, во время сбора ягод, в котором, как известно, участвовали и мужчины, и женщины. Сабир просто помог ей донести тяжелую корзину. Но между ними не только ничего не было предосудительного, но и со стороны мужчины не было ничего такого, что можно было счесть непристойным. То же рассказал и сам Сабир Красный Глаз (его глаза были цвета переспелой малины). Нашлись и другие свидетели, видевшие, как он помогал девушке, которые тоже не нашли в его поведении чего-то двусмысленного. А нрав Самахи был всем известен, наговорит напраслины при случае на кого угодно. Также было известно, что Бобриха, мягко говоря, недолюбливает невестку и уже порядком достала ее придирками и притеснениями. Обвиняемая рыдала, ее муж был удивлен и смущен, другие же, не таясь, рассказывали друг другу о прочих недобрых чудачествах старой женщины, не дающей покоя и свободы своему второму сыну. В общем, Тоня была оправдана. Но тут вдруг взял слово Сабир. После всех положенных в данном случае формул он сказал следующее:

-   Все вы знаете, что я был трижды женат и имею пятерых детей, ни одна жена не ушла от меня; у меня восемь добрых скакунов и семь вьючных лошадей; в моих косах уже две дюжины белых перьев и только одно красное. Я уже не молод, но еще в силе - моя последняя жена снова в тяжести. Я прошу Тоню Быструю Ласку войти в мою палатку, и, хоть она будет не первой женой, я буду любить ее и заботиться о ней с усердием. Я спрашиваю ее желания, а не желания ее отца, потому что она мужняя жена, я не спрашиваю ее мужа, потому что он не защитил свою супругу от наветов собственной матери, и значит, его мнение известно. Я даю за Тоню двоих прекрасных скакунов ее мужу, а племени - свежего бизона на праздник. Если она согласится, прошу благословения у богов и совета. Я сказал.

Тоня была изумлена и даже перестала плакать. Еще больше раскрасневшись, она смотрела удивленно то на мужа, то на нового жениха. Казалось, что она не только не может решить, но и вообще плохо понимает, что происходит. Все глаза, старые и молодые, были устремлены на нее. Самаха вновь порывалась встать и говорить, но ее одергивал ее муж Омет Крепкий Корень, он давно уже прогнал свою дурную жену в общую палатку, и, видимо, не знал об отношениях матери своего сына и невестки. Он был в гневе, и многие догадались, что ходить теперь Самахе в синяках за позор мужа и сына, и поделом. Долго ли, коротко, но решилось все наилучшим образом, не для Ометов, конечно. Тоня согласилась на предложение Сабира, и здесь же перешла к камню нового мужа, хлопнув занавеской палатки. В переносном, конечно, смысле. Была довольна и последняя жена Сабира - она плохо переносила беременность. Злые языки пророчили ей не пережить рождения ребенка, так ли, нет, но ей нужна была помощь и уход женщин, а ложе с мужем она уже давно не делила по его же милосердному решению.

Рассветная стража застала племя спящим, кто-то добрался до палаток, кто-то спал прямо так. И юное солнце со щемящею нежностью и тоской разглядывало своих подопечных. Из присутствующих только оно знало, что на самом деле никакой оно не Шамаш, а самое обыкновенное, рядовое светило.

РАМОН.

Интересно было наблюдать следующий день. Сабир Красный Глаз отправился со своей внезапной новой женой Тоней к ее бывшей семье. Нужно было взять одежду и перенести к новому месту тонину палатку. Для этого ее следовало прежде разобрать. Угрюмый и злой Омет, остервенело стругал тисовые добрые прутья - заготовки для стрел, он старался не замечать ни своей счастливой жены, разбирающей палатку, ни причитающей матери. Прутья то и дело ломались, Длинногривый загнал в ладони несколько крупных заноз и даже один раз серьезно порезался, наконец он в отчаянье отшвырнул стрелы, и они рассыпались соломенным веером у кострища. Матерясь в полголоса, юноша встал и, не оглядываясь, ушел к роднику мыть руки. Там он тихо заплакал. В голове его было пусто и звонко, он не знал, как ему быть теперь - то ли ненавидеть опозорившую его мать, то ли поверить ей и презирать бывшую жену... Одно было известно наверняка: все племя долго еще будет насмехаться над ним, и не скоро еще удастся ему получить новую жену, а женщину хотелось как никогда. Так и сидел он на корточках у воды - огромный, красивый и жалкий. В этот день он так и не вернется в палатку к своим братьям. Выкурив за день и вечер полдюжины трубок, он свалится как мертвый еще в разгаре ночного празднества у чьего-то чужого костра.

А Болтливая Бобриха, замечательно украшенная новыми синяками и кровоподтеками, тем временем скандалила в женской палатке, проклинала коварство невестки, блудливой кобылы, опозорившей и пустившей по миру ее любимого мальчика. В глубине души она была довольна уходом девушки, но безумно мучительны были две вещи: то, что Тоня ушла не с позором, а, напротив, выставив виноватой ее, Самаху; и уж самым невыносимым была утрата собственной палатки ее сыном. Когда Бобриха затевала интригу, она не подумала об этом.

Осчастливленная Тоня была вновь растеряна. С одной стороны, она рада была избавиться от надоевшей до чертиков свекрови, а с другой ей было до боли жаль своего теперь уже бывшего безвольного мужа. Ей ужасно хотелось сказать ему что-нибудь ласковое, утешительное, но она не решалась огорчить Сабира, с нежностью глядящего на нее. Долго еще будет рваться надвое ее сердце.

А по становищу носился слух. Взбудоражены были незамужние девушки, те, что носят пока лишь одну косу, лениво-любопытны мужчины, матери лелеяли надежду на лучшую жизнь для своих дочерей, а некоторых из них беспокоила возможная разлука с любимыми девочками.

В племя Белоголовых пришел рамон. Это могло обозначать только одно - божественной возлюбленной Рама-Шамаша потребовались новые служительницы. Жриц набирали только из кочевников, что служило предметом гордости пред прочими народами Маифа. Примерно раз в год в каждом племени появлялся рамон, и уходил он с одной или двумя юными девушками, коим предстояло в скором времени стать дабисту, жрицами Инанны, возлюбленной супруги верховного бога. Лучшей участи для женщины невозможно придумать. Дабисту живут в Париме, сказочном городе, столице знойного континента, окруженные почитанием и поклонением. У каждой жрицы есть свой дом (каменный дом !), слуги и рабы. Одеваются они лишь в тончайший прозрачный лен, шитый золотом и серебром, а какие украшения, какие притирания, какие кушанья... Да что там. Многие девушки тянули с замужеством, мечтая быть выбранными в дабисту. И ни одну не смущала привычная с детства картина сожжения жриц в день весеннего равноденствия...

Аска, избегая встречаться с нетерпеливым возлюбленным, украдкой выбралась из оврага и ушла далеко от становища в степь. По пояс утопая в душистых осенних травах, спугивая ярких бабочек и стрекоз, девушка пробиралась к заветному дереву Бо. Заслоняя собой небосклон, исполинское дерево попирало тысячью могучих корней пылающую багрянцем равнину. Несколько десятков священных деревьев было раскидано по всему континенту, взрезанному синей жилой полноводной великой реки именем Ра. Это было излюбленное место размышлений и медитаций. Здесь шаманы вершили свои тайные дела. Сюда приходили все страждущие со своими мольбами. В сумеречном лабиринте, среди воздушных корней и множества стволов (которые кочевники по ошибке и считали корнями) прятались сотни более и менее искусных фигурок всех многочисленных богов. Деревянные и каменные, реже бронзовые, и совсем немного было золотых. Чаще всего встречались фигурки Шамаша-Рама в виде бизона или человека, если не золотые, то обязательно покрытые желтой или золотистой краской, с непременными солярными знаками и V-образной щелью на темени - это иероглиф NAM, знак судьбы и власти над мировыми скрижалями. Здесь, в степи, где поклонялись воинственному Мардуку, он изображался крылатым и вооруженным, когда маленькой секирой, когда игрушечным луком, а порою и молотом, ибо метать громы было его обязанностью. Инанну одевали в белое, а Нинлиль в зеленое; водный бог Эа имел голубые одежды, а в ручках кувшинчик. Нинсар изображалась с ромашкой, а Ишулану с виноградною гроздью. Не счесть всех богов и не вспомнить разом все их приметы. Лампадки у ног маленьких властелинов причудливым мерцанием освещали прохладную тьму природного святилища. Где-то в вышине щебетали птицы, а здесь было тихо и немного жутковато. Как-то разом терялся человек среди корней, огоньков и богов, чувствуя себя маленьким-маленьким, еще меньше фигурок – так подавляли они своим числом.

Девушка в забытьи бродила по лабиринту, зажигая лампадки, глубоко погрузившись в свои мысли. Привел ее сюда сон. Странный сон. Танцующая Коса и раньше видела яркие сны, но наполнены они были вещами привычными. Прежде ей снились травы и птицы, родники и цветы, порою ей снилась охота или война, что странно для девушки, но неудивительно для Аски. Сегодня же долина ее снов была наполнена небывалыми чудовищами, о которых она даже ничего не слышала. Не помог ей и шаман, он лишь велел ей обратиться к священному дереву. Иные из этих чудовищ сочетали в себе человечьи и животные черты, другие были ужасными и безобразными, но все же животными. Самые же страшные походили на человека лишь общими очертаниями, но были тоньше и выше, имели огромные миндалевидные глаза без белков и серую или синюю кожу. Конечности их изгибались во многих местах и как-то не по-человечьи, ладони имели только четыре пальца, притом непомерно длинных и покрытых как бы чешуей. Жутким был их леденящий душу умный и насмешливый взгляд. От этих глаз все существо пронзало мириадами ржавых стержней, каждый из которых властно захватывал болью каждую клеточку, каждый нервный узел. Начиналась нескончаемая агония, и ни крик не мог вырваться из парализованного тела, ни стон. И только боль, боль, боль, запредельная боль, один лишь намек на воспоминание о которой вызывал чувство стремительного падения спиною в пропасть. И не было дна у этой пропасти. И не было спасенья от этой боли.

Девушка, пронзенная воспоминанием, застонала, зажмурив глаза и ухватившись за что-то, чтобы не упасть. Через мучительное, долгое мгновение, в которое сердце пропускало удары, она вспомнила свое имя и зачем она здесь. Очнувшись, Аска увидела, что сжимает в руке белую статуэтку, и лик Инанны был ужасен. Ее маленький ротик скривился в ценичной усмешке. Девушка отшвырнула статуэтку как жалящую гадину и бросилась бежать. Вдруг ставшие липкими тонкие корни нещадно хлестали ее по голым ногам и рукам.

Не помня себя, она наконец вырвалась из душного плена, истерзанная и задыхающаяся, кулем свалилась в сухие травы. Резкий запах разгоряченной степи проник ей в ноздри, а потом и в душу, успокаивая и наполняя жизнью. Ночной кошмар, так неожиданно вернувшийся в обители богов, понемногу, как бы нехотя отпускал ее. И не хотелось вспоминать его мучительные детали, и не хотелось ни о чем думать, а хотелось лишь жить, жить, жить. «О, Инанна, если хочешь забрать ты меня, то зачем мучаешь и пугаешь? Ужель не пошла бы служить к тебе с радостью. Разве ревнуешь ты к мужчине? Что он против твоей власти? О, Намтар, где же ты? Почему меня ты покинул, или это и есть твой истинный лик, лик того, кто определяет мою судьбу?» Мольба превратилась в рыдание. А когда девушка сумела успокоиться, колесница Шамаша уж клонилась к горизонту, предвосхищая еще одну праздничную ночь.

Так и застал ее, лежащую в траве под сенью исполинского бониана, Тамир. Очнувшись с больной головой (накануне он сильно перекурил), он весь день искал ее. Говорил с ее матерью и шаманом, и вот, наконец, нашел ее здесь, заплаканной и растревоженной.

-   Что с тобою, родная моя?

-   Мне страшно, Тамир, я видела сон и пришла сюда за ответом.

-   И что ты узнала ?- в голосе юноши слышались тревожные нотки, он давно уже чуял дурное.

-   Вряд ли я что-нибудь поняла, но это что-то очень плохое и отвратительное, и связано это с... Инанной,- с усилием выдавила она из себя и рассказала как смогла обо всем с ней произошедшем. Тамир, внимательно выслушав, вдруг страстно прильнул к ней, завалив на спину и неловко срывая одежду, и зачастил горячечным шепотом:

-   Да, я тоже видел сон, как уезжаешь ты в белой повозке, а я гонюсь за тобою и не могу догнать. Давай останемся здесь вдвоем, давай не пойдем на праздник, и ты не будешь танцевать, и рамон тебя не увидит, и не сможет забрать у меня. Ты станешь моею, прямо здесь, в травах. А когда придет срок, станешь мне законной женою, и родишь сильного пацана, - и еще что-то, уже совсем неразборчивое, да и не нуждающееся в этом. Совершенно обалдевшая от всего произошедшего Аска не сопротивлялась, она вообще слабо понимала, что происходит. Лишь где-то в закоулках сознания, ехидно вихляясь, билась мысль о гневе богини. И вот уж совсем      немного осталось до главного, что могло бы соединить ее с любимым на веки, и укрыть от всех пригрезившихся ужасов...

Но боги распорядились иначе, Намтар, единый сейчас для нее и него, явился собственной персоной в образе рамона. Сильной костистой рукой он грубо и властно сорвал распаленного юношу с ничего не понимающей девушки. Каменный Кулак взревел раненым бизоном и кинулся на обидчика. Казалось, он сейчас сметет его своей яростью, сомнет и изломает хрупкую на вид фигуру, разотрет меж каменными кулаками в труху высокого, но тонкого священного жреца.

Они были примерно одного роста, но Тамир заметно крупнее. Аска в ужасе думала, что если сейчас ее жених убьет рамона, то страшное проклятье ляжет не только на них, но и на все племя Белоголовых, и, скорее всего, Белоголовые перестанут существовать. Не об этом ли предупреждали сегодняшние видения?  И нужно было встать и что-то предпринять, но не было никакой возможности, липкий запредельный ужас вновь сковал девушку. Ей оставалось лишь наблюдать и ждать исхода поединка.

А посмотреть было на что - взбешенный Тамир как заведенный отчаянно работал кулаками, он был похож на ветряк рунтов, с помощью которого превращают зерно в муку. Каждый его удар повалил бы молодого бизона или убил лошадь, но жилистому жрецу каким-то образом удавалось отводить их так, что юноша ни разу не зацепил противника даже вскользь. Рамон, казалось, играл с юным атлетом, лишь дразня его, и все больше распаляя своей кажущейся беззащитностью. Скользя ужом меж ударов, он даже улыбался и успевал поглядывать на Аску – какое впечатление он производит? На самом деле ему хватило бы доли мгновения, чтобы закончить схватку смертью соперника. Но он намеренно затягивал драку, этот глупый мальчишка его нисколько не волновал, ему нужна была девушка. Вся. Не только ее покорность, но и искреннее, горячее желание служить богине, ему нужны были все ее помыслы и чувства, все ее чаяния и надежды, ее душа целиком. Он должен был взять неизмеримо больше, чем хотел взять Тамир. И он очень хорошо знал, как это делается. Он начал работу уже теперь. Внимательно наблюдая за Аской, он намеренно доводил Каменного Кулака до белого каления. Схватка нисколько не мешала игигу* чутко улавливать все настроения девушки и если не читать мысли, то очень близко угадывать их. Он четко осознавал ее страх, понимал, что она равно боится как и проигрыша жениха, так и выигрыша. На это он и делал ставку, заставляя противника работать вхолостую, лишь слегка поддавая ему, чтобы разозлить сильнее, и сохранял такую расстановку сил до тех пор, пока Аска не вышла из ступора и не начала мыслить. Когда зрительница стала болельщицей, рамон разбил юноше бровь и всадил палец в солнечное сплетение, но неглубоко, чтобы не убить, а только лишить дыхания. Каменный Кулак согнулся пополам и захрипел, если его сейчас ударить, то схватке конец. Игиг не стал этого делать. Он подождал, когда девушка поймет это, и мягко дослал ей мысль - это помилование, жрец великодушен, а парень глуп. Импульс был слабенький, мысль вошла в сознание девушки далеким отголоском, прикидываясь своей собственной, а не чужой. Подобный фокус жрец проделал еще несколько раз, используя Тамира как куклу. Когда Танцующая Коса совершенно забыла обо всем, кроме схватки, и всей душой желала победы рамону, он довершил поединок одним хорошо рассчитанным ударом в печень, юноша упал, не потеряв сознания, но драться он больше не мог. До конца своих дней он будет помнить этот удар. Печень не даст забыть, даже если он никогда не узнает, что она у него есть.

Совершенно пришедшая в себя девушка кинулась к жениху, и игиг отчетливо увидел, как качает она через соединенные руки живительную энергию, не понимая, что делает. «Ах, сильна девчонка, - не мог не восхититься жрец, - того и гляди вылечит его совсем, а это уже ни к чему», - и он откровенно уставился на обнаженные бедра Аски. Она, заметив это, вскочила и стала торопливо завертываться в свой субатум*, тем самым прекратив контакт с пострадавшим. Что и требовалось.

Не торопясь, победитель подошел к девушке. Ее окатило жаркой волной желания. Он нежно обнял ее и осторожно поцеловал в дрожащие губы. И, мягко отстранившись, просто сказал :

-   Меня зовут Иллуш, а ты Аска, - девушка лишь слабо кивнула. Жрец быстро ушел, не оборачиваясь, оставив ее гадать о своей судьбе. Лишь потом узнала она, как это просто - вызвать желание без действий и слов.

АСКА ТАНЦУЮЩАЯ КОСА

Вторая ночь праздника благодарения, длившегося обычно неделю, была в разгаре. На вертелах жарились свежие бизоньи туши, их вкусный запах, смешиваясь с дымом костров, витал над лощиной. Гудели тамтамы, звенели бубны, визжали дурными голосами кобызы, и через равные промежутки всю эту какофонию перекрывал звонкий охотничий клич Белоголовых :

-   Ий - я! Хей! Ий - я, хей! - истошно басили мужчины, - Ий - я, хей! - вторили им женщины. – Ыйя! - пробовали свои неокрепшие связки чумазые ребятишки. А потом вновь тамтамы, и снова – Ий - я, хей...

Все надежды и чаяния, весь неуемный кочевой темперамент, все обиды и радости изливались разом на оглохшую и одуревшую красную степь. Все, до единого, обитатели лощины втаптывали в илистую землю иссохшие травы ритмичными двойными шагами.

Гудящие, согнутые вдвое танцоры, изображающие бизонов, двигались в сторону рассвета, не ломая круга. Ритмичная дробь тамтама владела душами и умами. И на очередном «ий-я-хей» весь огромный хороводище разом подпрыгивал и, развернув каждый свой сегмент на пол-оборота, начинал движение вспять.

В центре круга, отделенные от остальных тисовыми жердями, перевитыми ивняком, кружились в замысловатом танце шаманы, бубня себе под нос заклинания, призывающие духов-покровителей племени. С каждым единым для всего племени шагом вздрагивало гнездо Мардука, грозя свалиться с шеста, поминутно подпрыгивал на алтаре осклабившийся в безумной ухмылке бизоний череп. Казалось, в его пустых глазницах мерцал одобрительный огонек, и выглядел он по-дурацки доволеным.

Не разделял всеобщего восторга лишь одиноко стоящий на помосте рамон. Руки его были опущены ладонями внутрь, глаза прикрыты, весь его величественный вид говорил о вселенском спокойствии и равновесии. И можно было лишь гадать о том, что ему открылось сейчас.

Танец радости продолжался до восхода лунного бога Сина. Наконец утомленные кочевники разбрелись по кострам, наступило время трапезы.

Аска, встревоженная вечерним происшествием, отправилась на поиски Самаала Ясновидящего, того самого шамана, что послал ее к священному бониану. Она нашла его у ручья, курящим трубку в обществе своего воспитанника уродца Тану.

Тану нашли лет десять назад в срединном Ашаре, в двух днях пути от Великого Круга. Был спор о том, стоит ли поступить со столь странным созданием по закону, который повелевает всех младенцев, найденных в степи, считать "носящими печать богов". Но человеком ли был этот ребенок? Спор решил Самаал, объявив, что берет этот дар Инанны к себе. На вид ему было года четыре, хотя наверняка ничего нельзя утверждать, вряд ли к нему можно подходить с человечьими мерками. Он довольно членораздельно говорил, но ничего не помнил о себе. Почти до пят он покрыт копной вьющихся волос, они неестественно толсты, и из них сочится кровь при малейшем повреждении, собственно, поэтому их и не остригают. Кожа его имеет зеленоватый оттенок, конечности длинны и изящны, весь стан его хрупок и тонок. Но самое удивительное в его облике - это глаза, змеисто-желтые, почти золотые, с вертикальными зрачками. Все его черты тонки и даже изысканы, и он был бы очень красив, если бы не был так пугающ. Однако нрав он имеет кроткий, беззаветно добр и умеет искренне сочувствовать. Не раз ему доводилось высвобождать украдкой степных зверушек, угодивших в силки. Только вряд ли кто-нибудь знает об этом, кроме его приемного отца. Дети сторонятся его, а взрослые делают вид, что не замечают, кроме тех случаев, когда прибегают к его помощи - никто не умеет так заговаривать самые тяжелые раны, под его руками они затягиваются прямо на глазах и рубцуются за несколько дней, никто не может так облегчать страдания роженицам, как он. А еще он обладает чудесным голосом, нежным и певучим, чуть с хрипотцой, которая нравиться женщинам. Его пение завораживает и заставляет отчетливо видеть и ощущать все, о чем говорится в песне. Аска любила его песни, но, как и все, побаивалась его самого.

Седой ясновидящий встал, приветствуя девушку, огонек его трубки уютно поблескивал в темноте. Она кивнула и приветливо улыбнулась.

-   Что открыли тебе боги, дитя мое ?

-   Там меня вновь посетило ночное видение, а когда я очнулась, в руках у меня была статуэтка Великой Богини, а потом я встретила жреца.

-   Инанна призывает тебя, дочка, - шаман коснулся ее лба в благословляющем жесте.

-   Но почему видение было таким мучительным ?

-   Потому что тебя пугает неизвестность, и ты не хочешь разлучаться с возлюбленным. Твоя взбудораженная фантазия породила чудовищ, но их нет в действительности. Девушки, когда выходят замуж, порою плачут, а тебе предстоит изменить всю жизнь. Тамир - лучший жених в нашем племени, но ты достойна большего. Намтар определил тебе жить в Париме, среди высочайших жрецов. Успокой же свою душу, и иди с миром. Хорошенько подготовь свой девичий танец. А о Тамире забудь, у тебя будут мужчины много лучше его, - и старик вновь затянулся своею трубкой, погрузившись в думы.

Молчаливый Тану как-то очень печально посмотрел на девушку, в его змеиных глазах отражалась не только скорбь, но и отчаянье. Аска не заметила его взгляда и ушла почти успокоенная. Страхи отступили и померкли, и сейчас ей самой стало чудно от давешних переживаний.            Она вспомнила о возлюбленном, и ее сердце сжалось, но она подумала, что это от жалости, а не от любви.

Тем временем насытившие свои утробы жареной свежатиной соплеменники Аски снова танцевали и пели. Но это были более спокойные танцы - танцевали небольшими группами, мужчины отдельно от женщин, молодые отдельно от взрослых. Большинство же были просто зрителями, некоторые лениво переговаривались или вяло, незлобиво переругивались, многие курили хун. В общем, все шло своим чередом.

Обрадованная Аска присоединилась к группке девушек, танцующих танец болотных цапель, легко кружась и далеко вышагивая на кончиках пальцев, подражая птицам. В кругу прихлопывающих зрителей появился Тамир. Восторженно глядя на девушку, он фальшиво подпевал танцующим. Танцующая Коса, увидев его, зарделась и стала особенно стараться, чтобы еще больше понравиться юноше. В отблесках костров ее смуглая кожа казалась облитой золотом, а глаза - горящими углями. Они смотрели друг на друга не отрываясь, позабыв обо всем. И, казалось, не было зловещих предчувствий и позорной драки, и ничего не угрожало влюбленным. Танец закончился, и девушка нырнула в жаркие объятия молодого воина. Он шептал ей на ухо о своей любви, и она отвечала что-то, они были счастливы.

Но все было испорчено. Явился рамон Иллуш. Кажется, у него уже стало входить в привычку появляться в самый неподходящий момент. Он не подошел и ничего не сказал, он даже не смотрел в сторону парочки. Тем не менее они почувствовали себя неловко, как будто делали что-то непристойное. Разговор не клеился, Тамир начал злиться, Аска же чувствовала себя не в своем седле. Весь остаток ночи рамон так и маячил поодаль. Наконец Каменный Кулак, выругавшись, ушел к парням. И теперь жрец не подошел к девушке, она продолжала недоумевать.

Так и закончилась ночь.

А на следующий день в палатку, где жила Аска со своей матерью, другими женами и дочерьми отца, пришел длинноволосый Тану, которого называли то змеенышем, то чудовищем, а то и похлещи. Он сказал, что Самаал Ясновидящий приглашает Аску Танцующую Косу к себе в палатку. Сердце Умиры Полногрудой, матери Аски, ухнуло куда-то в открытое пространство. А сестры, напротив, смотрели на девушку с лукавинкой и даже некоторой завистью, потому что в палатке шамана остановился рамон, и это приглашение могло означать только одно. Аску это почему-то пугало больше, чем радовало.

* * *

- Скажи мне, дочь степей, случалось ли когда-нибудь с тобой, что, оказываясь впервые на новом месте, тебе казалось – ты узнаешь его? - Рамон приветливо улыбался, но глаза его были внимательны и сосредоточены. Девушка медлила с ответом, вспоминая и стараясь справиться с внезапно охватившей ее робостью, наконец тихо выдохнула : - Да.

-          А не помнишь ли точно, где и когда это было?

- Я была еще совсем маленькой, помню, я тогда проходила под брюхом у лошади, не задевая его. Это был Большой Круг. Когда я впервые увидела Белую Пирамиду, мне она показалась знакомой. Еще у развилки путей в Большом Ашаре и... Мерцающий лес. Это было пять весен назад, я целыми днями гуляла в чаще, и ни разу не заблудилась. Большие дубы казались мне живыми, мне казалось, что они - мои дедушки, а серебристые ели казались мне сестрами. Все тропинки мне были знакомы, все запахи казались родными. А еще казалось, что у каждого дерева есть свое лицо, и я помнила эти лица и отличала одно от другого.

-   А имена ?

- Что? - Погруженная в воспоминания девушка, отвечала отрешенно, будто разговаривает сама с собой.

-   Были ли у деревьев имена? - голос жреца был мягок и вкрадчив.

-   Да, были. Большую иву в ручье звали Нирида, а другую - Кеэма.

-   Откуда ты узнала их?

-   Они мне сказали - Аска, неотрывно смотрящая в темные глаза игига, казалось, спала с открытыми глазами, она не моргала, голос звучал глухо, как бы из далека.

-   А звери, разговариваешь ли ты со зверями?

-   Да, я слышу птиц, и иногда они мне показывают, как выглядит сверху земля. И я вижу наше становище, как нарисованное на песке, вижу дым костров, коней, похожих на муравьев, и людей, похожих на букашек. Один раз я даже увидела такой букашкой себя, - внутреннему взору девушки представали яркие картины, она с упоением погружалась в них все глубже и глубже.

-   А можешь ли ты сейчас сделать это? Над оврагом кружит большой коршун, видишь ли ты его ?

-   Да, я попробую, - девушка на время замолчала. Она медленно закрыла глаза, черты ее заострились, поднялись уголки бровей, хищно изогнулись ноздри, губы вытянулись в ниточку, и вся она стала похожа на птицу, - я вижу степь, она цвета лепестков шиповника, и блестит как гладь лесного озера. В сторону ночи, у самого горизонта виднеется сизая полоска гор. Совсем недалеко от меня лежит большая тень Дерева Бо, а само оно похоже на большой гриб с толстой ножкой. Прямо подо мной - расщелина, кажется бороздой от волокуши, но сильно заросшей травой, как старая борозда... Я вижу рыжую ласку, - последние слова она почти прокричала.

-   Оставь ласку в покое, попробуй спуститься в овраг, - приказал рамон, в его голосе было столько власти, что спокойно наблюдающий за происходящим шаман невольно подался вперед, как будто это он должен был оставить зверька, которого даже не видел. Аска, по-прежнему стоящая с закрытыми глазами, как-то вся напряглась, на лице ее явственно читались следы борьбы. Наконец она успокоилась, вся ее фигура выражала уверенную силу. По-видимому, ей удалось подчинить упрямую птицу, собравшуюся было поохотиться.

-   Хорошо, - одобрил Иллуш, он был увлечен не меньше девушки, - рассказывай, что ты видишь.

-  Несколько женщин стирают в ручье, две ругаются... это Болтливая Бобриха и Уманита, что-то они не поделили. А вон моя мама раскладывает травы для просушки, а рядом вертится старая енотиха с малышом, выпрашивают что-нибудь вкусненькое... А здесь Сабир вкапывает колья, а Тоня связывает их, рядом какое-то темное пятно, наверно, это приготовленное типи... Чей-то малыш плачет, размазал ручонками грязь по лицу, девочка постарше его успокаивает, кажется, это дети Рады, да, точно, вот и она. Дает пацану свистульку. Он всхлипывает, бедняжка.

-   А что происходит возле нашей палатки ? - глаза рамона тоже были закрыты, он сам наблюдал за происходящим, проверяя Аску.

-   Тану сидит у очага, коленки выше головы торчат, смешной такой. Кажется, он что-то строгает...

-   Приведи коршуна сюда, прямо в палатку, - это указание смутило даже видавшего виды Самаала. Однако юная ворожея справилась и с этой сложной задачей. Спустя несколько мгновений в неприкрытую занавеской прореху, служащую входом, ворвалась огромная коричневая птица, заметавшись в испуге, громко крича и сбивая крыльями со стен палатки пучки сухих трав и мехи с настойками. Очнувшаяся Аска очумело смотрела на происходящее, в дверном проеме маячил перепуганный Тану. Иллуш испустил пронзительный птичий крик и двумя уверенными движениями приказал птице убраться восвояси. Когда волнение, вызванное смелым экспериментом, улеглось, не скрывающий удовольствия жрец приказал всем сесть, достал из недр своей шитой серебром льняной сумки высокую бутыль зеленого стекла, разлил по глиняным чашам пахучую вязкую жидкость и стал говорить :

-   Ну, что ж, я очень рад за тебя, Танцующая Коса, я не ошибся в тебе. Твой Намтар определил тебе саму высокую Шимту – служить Великой Богине. Сегодняшней ночью я объявлю волю богов твоим соплеменникам, и к исходу этой недели мы отправимся с тобою в благословенный Парим. Ты счастливейшая из смертных, тебя призывает Инанна. Признаюсь, ты даже превзошла мои ожидания. Я думаю, ты и сама всегда чувствовала, что отличаешься от других, ведь так ?

- Наверное, - девушка чувствовала себя как именинница, ей была приятна похвала высочайшего, приятное тепло от терпкого напитка разлилось по всему телу, и ей стало звездно - хорошо. Все присутствующие чувствовали, что сделали серьезное и очень хорошее дело. Только змееныш Тану прятал свои золотые глаза за волосами, хотя и сам бы вряд ли мог сказать, что его беспокоит. Да и беспокоило ли его что-нибудь ? Наверное, он просто завидует, подумала неискушенная еще, но оказавшаяся столь талантливой юная кочевница.

БОЖЕСТВЕННАЯ ЭНЕРГИЯ

В хрустальном «гробу», заполненном синеватым газом, зрел морфинг. Крупный, атлетического сложения юноша с чистым, незамутненным страстями лицом ничем не отличался от прочих двадцатилетних обитателей Маифа. Лишь более резко очерченные скулы, лишь продолговатые кожистые мешки на запястьях – плацента для ядовитых стрел, что сами вызревают в плоти морфинга-берсеркера, а сложный пояс воспринимается как одежда, и лишь посвященный может понять, что все эти особенности прибавлены к плоти взрослого юноши разумом аннунака, облеченного высоким знанием.

Белоголовый жрец, склонившийся над прозрачным саркофагом, снимал сложные замеры  вялотекущей жизнедеятельности со своего творения.

Вдруг он почувствовал присутствие иной личности, обернувшись, обнаружил прозрачное воплощение служебного духа. Рамон узнал его, это был призрачный слуга аннунака Нураха. «Говори», мысленно разрешил человек. «Друг твой Нурахопет просит разрешения посетить тебя, его интересует одна из прошлых твоих работ о сиринах. Ему требуется твоя виза для получения книги» - ответствовал дух. Карий, потративший на раздумья доли мгновения, разрешил: «Передай, я жду его к полудню». Голубоватый дух истаял в прохладном воздухе. Жрец вернулся к своим делам.

В скупо освещенный зимним солнцем двор вошла старая Лу, давешняя сарибитка, она принесла толченый порошок белой жабы, взятый по требованию рамона из большого хранилища.

-   Хорошо, Лу. Сегодня к полудню будет гость, аннунак Нурахопет, накрой в западном триклинии и приготовь кофе с перцем, как любит мой друг, - женщина кивнула и молча вышла.

-   Так-то, - обратился к пребывающему в беспамятстве берсеркеру хозяин, - эстету

Нураху приглянулась моя неказистая птица. - Обитатель прозрачного инкубатора не ответил по причине полнейшего неслышания. Но ученого это, кажется, нисколько не расстроило.

-   У той твоей птички, - говорил прихлебывавший горькую черную жижу Нурах, - вышли совершенно очаровательные коралловые глаза и замечательный сиреневый оттенок оперения. Я хотел бы использовать эти особенности для своего сирина.

-   Я понимаю тебя, - отвечал принимающий гостя в золотистой зале рамон, - но дело в том, что эти аспекты не были целью моего эксперимента, они оказались побочными эффектами, поэтому я вряд ли могу предоставить тебе исчерпывающую формулу.

-   Я знаю об этом, именно поэтому я и хочу воспользоваться твоим трудом, чтобы отследить то, что привело к таким изменениям.

-   Что ж, я не возражаю. Но позволь спросить тебя, зачем тебе нужны именно эти цвета?

-  Все очень просто, - высший жрец поставил янтарную чашечку на розовеющую драгоценным кварцем столешницу, блеснул ярким яблочным огнем зеленоватый берилл на безымянном пальце его точеной продолговатой кисти, - сиреневый, лиловый, фиолетовый - это, как тебе известно, цвета духовной зрелости, я же ищу совершенной красоты. Вот я и подумал, может быть, она скрывается среди естественной гармонии мироздания? В любом случае, ответ мне не требуется немедленно, так почему бы не попробовать использовать уже имеющийся в Городе Мертвых опыт, кто знает, может, я наткнусь на исчерпывающий ответ на свой вопрос?

-  Да, ты  прав, быть может, я тогда зря не придал должного значения этим особенностям. Но, возможно, тебе придется повторить весь мой опыт, ведь тогда моей целью был голос, а отнюдь не цвет.

-   И какого же результата ты добился? - в глазах гостя метались лукавые искорки, он явно хотел заинтересовать друга детства своими изысканиями, «завести» его, увлечь поиском совершенства.

-   Голос был великолепен, - кажется, Нураху удалось добиться своего - всегда отстраненный Карий вдруг зажегся, ожила, заиграла в нем мысль исследователя, - тягучий, томный, чуть с хрипотцой, заслушались не только игиги, но и аннунаки, и даже Сайр*! Но, к сожалению, прожила она недолго, уже через полтора года загнулась от степной лихорадки. Кто, интересно, приволок эту дрянь, и откуда? Из Парима, наверное, от девиц, - взор его погас, он загрустил и скис.

-   И, - продолжал допрос дотошный товарищ, - неужели ты ничего не предпринял?

-   Как же, - хозяин дома вдруг вскинулся и показал свои глаза, отказавшись от обычного ускользающего взгляда, так уважаемого всеми высочайшими аннунаками, и эти глаза оказались вдруг теплыми и человечными, с глубокой потаенной грустью, - спустя  два сезона после ее смерти мне вдруг попался чудный малыш, и... - жрец осекся, понимая, что сболтнул лишнего.

-   И ты сделал операцию, - полувопросительно, но больше утвердительно, закончил за него Нурах. - Что из этого вышло, хотел бы я знать?

-   А вышел из этого змееныш Тану! - с неким не совсем понятным Нураху вызовом победоносно заявил Карий.

-   И-и что? - заинтригованный гость жаждал откровений.

-   А то, что этому мальчику сейчас уже семнадцать лет. Когда я делал операцию, ему было шесть. Это означает, что он пережил свою предшественницу почти в десять раз! Причем жил он не в лаборатории, под присмотром а в дикой степи, среди кочевников.

-   Какие у него глаза? - гость подался вперед всем своим тонким станом.

-   Не знаю, - с теплой усмешкой глянул на него Карий, - тогда, кажется, были зелеными, а сейчас не знаю. Его везет один из игигов, набирающих дабисту, Иттуш или Иллуш, не помню точно, - и он снова, как-то вдруг, весь погас.

-  Я не понимаю тебя, Карий. Ты добился превосходного результата, пусть пока неизвестны все подробности, но уже одно то, что он живет среди кочевников, говорит о многом. Во-первых, тебе удалось получить устойчивый экземпляр, способный к росту! Всем известно, что морфинги могут жить, только если они к моменту операции были вполне созревшими особями. Во-вторых, и это, быть может, более важно, он не агрессивен, раз жив и живы его соплеменники, а значит, в принципе подконтролен. Плюс голос, почти наверняка он не менее прекрасен, чем голос той сирены. Так?

-   Возможно.

-   Ну и какого же ракшаса ты черный, как гагат, и кислый, как прошлогодняя капуста?! –возмущенная забота друга вызвала улыбку на бескровном лице рамона.

-   Не знаю, Нурах, кажется, я устал от всех этих сиринов, русалок, убийц-берсеркеров. Красные глаза, зеленые волосы, лиловые перья - вот и вся разница между ними. Годы кропотливой работы вбуханы в полную бессмыслицу. И тысячу лет назад, и десять наши предки лепили все тех же морфингов, и что? Кому стало от этого легче, или, может быть, кто-то стал счастливей?! Вот ты ищешь совершенной красоты, а что ты сделал за последние пять десятков лет? Дюжину морфингов и без счета бионов. Ты встретил среди них совершенство? Нет? И я – нет. Потому что их создаем мы, а мы всего лишь люди и сами далеки от совершенства. Как же тогда творение может превзойти своего творца? Не там, наверное, мы ищем, Нурах.

-   Но… - Нурах совершенно растерялся от такого неожиданного поворота рассуждений друга. - Чем ты недоволен? Ты ведь аннунак, высший из рамонов, к твоим услугам все знания и возможности целого континента. И, в конце концов, неужели тебе не интересно, что с голосом у этого Тану, или как там его, и какие у него глаза и перья.

-   У него нет перьев, - бесстрастно заметил мрачнеющий хозяин. Друзья переглянулись и засмеялись, похлопывая друг друга по плечам и распугивая сонных жемчужных бабочек, что облепили стены триклиния в качестве живого украшения, сделанного Карием забавы ради полтора десятка лет назад.

-   Хорошо, предположим, ты прав, и мы не там ищем, - вернул разговор в прежнее серьезное русло неугомонный эстет, - где ты предлагаешь? Давай пошарим там, может, что и обнаружится. Природа? Но ведь все наши морфинги тоже часть ее. Мы лишь берем готовый материал и компонуем интересующие нас признаки, и порою нам удается создать новые. Если этого мало, то у нас есть еще и другие миры, давай поищем там.

-   Что ты нашел в призрачном замке Исулдура? Тебе удалось увидеть небесную принцессу?

-   Еще нет. Но когда я закончу голубую саламандру – ключ двух стихий, я увижу ее.

-   А с меня они потребовали трехголового ифрита.

-   Разве он тебе не по силам?

-   Почему же бы это, вполне по силам, всего тринадцать лет, и я увижу принцессу.

Только вот я никак в толк не возьму, зачем ифриту три головы? А твоя саламандра, она ведь принадлежит огню, какой же еще стихией ты хочешь заставить ее повелевать? Не показались ли тебе их требования несколько странноватыми и нелогичными?

-   Ты удивляешь меня, Карий, не тебе ли знать, что логика - первый враг творчества?

-   Я говорю не о дедукции, а о естественной гармонии мироздания. Вселенная создает только то, в чем действительно нуждается, ей не свойственно капризничать.

- То, что мы не понимаем, это еще не каприз, это только следствие нашего несовершенства.

-   Вот мы и вернулись к тому, с чего начали, - Карий разлил горькую вязкую жидкость из изящного чайника великолепного золотистого янтаря по маленьким чашечкам, - к нашему несовершенству, несовершенству творцов, которые замахнулись на творение совершенного.

-   Но мы можем хотя бы стремиться к познанию и достижению совершенного.

-   Да, можем, что нам еще остается делать.

-   Вот и давай рассмотрим те приметы, по которым мы узнаем его. Я не знаю, какой признак главный, но думаю, что без красоты совершенство обойтись не может. Согласен? Причем это понятие в абсолютном эквиваленте должно быть применимо ко всем его характеристикам.

-   Согласен. Но какой смысл в абсолютной красоте, если она закончится? Значит, искомое существо должно быть как минимум бессмертным. Так?

-   Эка ты замахнулся, бессмертны только боги.

-   Но и их могут изгнать другие боги. Но не о том речь. Ведь есть еще кристаллы и одноклеточные, например, те, из которых состоят вифалы*. Их вечность тоже весьма условна. Мы знаем, что Маифу восемь тысяч лет, существуют еще источники, дошедшие до нас со времен, предшествовавших великой битве, их много, но должно быть неизмеримо больше, ведь нынешний Маиф - только остров по сравнению с прежним континентом. А сколько он просуществовал? Нам известно, что более ста тысяч лет, где же тогда все творения, созданные за столь огромный период? Следовательно, вифалы тоже не вечны, и если они и не умирают сами, то по крайней мере их можно уничтожить.

-   Быть может, они ждут своего часа на дне океана или в других мирах, - высказал предположение гость

-   Может, и так. А сколько экспедиций было отправлено в океан и в другие миры тоже! Сейчас функционируют четыре постоянные станции в глубинах океана. Океанское дно почти всей планеты изучено весьма тщательно. И если кто-то и спрятал книги, то это был сам Рам, а значит, нам их не увидеть.

-   Но это же не отменяет их возможного бессмертия. И разве не в наших силах постичь эту тайну?

-  В наших силах слишком многое. Но почему-то мы скрываем друг от друга свои мысли, а наиглавнейший пункт в Кодексе Рама - это право на тайну личности. Ты знаешь обо мне только то, что я позволил тебе узнать, и я так же. Мы дружны с тобою уже почти сотню лет, нас кормила одна Намму*, в монастыре мы нередко жили в одной комнате, один за другим мы вошли сначала в Лабиринт Смерти, а потом в Немую Пустыню, и вернулись, став рамонами, а теперь аннунаками. Но разве ты, приходя в мой дом, открываешь мне свою голову? Мы разговариваем словами, хотя гораздо проще поняли бы друг друга, общаясь напрямую.

Гость застыл на несколько мгновений, так и не донеся чашку до рта, настолько невероятной и нелепой показалась ему претензия друга. И кому адресована эта претензия - ему, Нураху, или Кодексу Рама? Он не нашел ничего лучшего, как перевести все в шутку: - Кажется, ты действительно устал, давно ли ты был в городе радости? Твоя курочка Уммиремет, наверное, все глаза выплакала. Ждет-кручинится милого дружка, а он мировые слюни распускает, о бессмертии размечтался.

-   Не говори мне только про Уммиремет, прошу тебя! - взмолился впавший было в ересь Карий. Друзья заговорили о женщинах и наслаждениях, и опасная тема была предана забвению. Не стоило портить отношения из-за минутной слабости зарывшегося в экспериментах ученого.

* * *

Огромный ледяной вал обрушился на Кария, накрыв его с головой. Взбесившаяся вода ворвалась в рот, попадая в легкие. Ужас сковал все его существо, а осатаневшая пучина утаскивала все глубже и глубже, всасывая и растворяя его тело. И над всем этим кошмаром билась одна только отчаянная мысль: «Где она, как помочь ей, она не может, не должна погибнуть! Пусть это буду я, только я!». Мысль его материализовалась, – он нащупал в бешеном водовороте хрупкое тело, облепленное мокрым субатумом. Он изо всех сил вцепился в мокрую ткань, а потом и в плоть, он сумел обхватить ее за талию. И тут новый вал обрушился со всей своей демонической злобой на барахтающихся в воде людей. Что они пред силами стихий? Не более чем букашки. Когда они вынырнули, девушка уже не дышала. Она смотрела  остекленевшими глазами на Кария, и в этих мертвых глазах застыл вопрос.

НЕТ! Только не она!

Он попробовал включить ее в свою жизненную систему, он давал ей свое тепло, свою энергию. Но все было тщетно. А вокруг ревел и пенился свирепствующий океан.

Когда Карий проснулся, он долго не мог прийти в себя, не помогали ни навыки бойца, ни прочие рамонские штучки. Он понял, что действительно чуть не задохнулся. Когда к нему вернулась возможность соображать, первой была мысль о той девушке. Кто она,  почему он ею так дорожил? Ведь он готов был отдать за нее жизнь. Все это было очень странно. И странно это удушье. Наверное, нужно обследоваться, такие вещи не должны случаться с ануннаками. Не знал он тогда, что от этой злой хвори нет лекарства. И что придет время, и она станет верным и единственным спутником его жизни.

* * *

Кровавые отблески пламени, отбрасываемые огнем жертвенника, метались по золотым стенам храма, повинуясь ритму цимбал. Пахло паленой шерстью и неизменным сандалом. Сильный глубокий звук хвалебного гимна метался под плоской крышей, вырывался в круглое отверстие над алтарем и уносился к выстиранному пустынному небу. Рамоны, одетые в тканые золотом и серебром Ламахуссу - ритуальные одежды, стояли плотным кольцом вокруг уже мертвого жертвенного агнца. Его кровь крупными жирными каплями стекала по специальному золотому желобу прямо на синеватое пламя газовой горелки. Сгоревшая кровь черными клубами улетала в небо через золотое отверстие, чтобы достичь глаз Великого Рама и возрадовать его сердце. Жрецы двинулись по кругу стройной вереницей. Каждый подходил к высокому столбу алтаря и, приложив ладони к большому солярному знаку, получив свою порцию божественной энергии, отправлялся дальше к эстакаде, витком спирали подымающейся к верхнему трапециевидному входу.

Аннунак Карий в числе первых уже приближался к выходу. Тело было наполнено сладкой истомой, всегда сопровождающей энергетическую подзарядку, кончики пальцев слегка покалывало, в голове было легко и вязко, чувство довольства жизнью и осознание собственного безмерного могущества наполнило все его существо. Ночной кошмар улетучился, как дым жертвенника, не оставив после себя и следа. Выйдя на дневной свет, он несколько раз сморгнул, изгоняя слепящие блики святилища из глаз. До его слуха донеслись звуки спора, если не сказать скандала. В воздухе пахло сварой. Ленивое возмущение шевельнулось в томящейся удовольствием груди: «Кому это так не к месту и не ко времени приспичило выяснять отношения?».  Следующим было любопытство – «Кому  в этом месте и в это время захотелось спорить?»

-   Кажется, светлейшие горят желанием выгребать дерьмо из своих лабораторий? А может, они хотят остаться на недельку-другую без воды? Или, может, они взмахнут пару раз ручками, и печи в цехах выключатся сами собой? - Это разорялся игиг Нариний, в его ведении был акведук. - Так какого же ракшаса вы морочите мне набалдашник?!

-   Мои бедные птички... А у меня два десятка драконьих яиц в инкубаторе... Надо же понимать такие вещи... Это же эксперимент... Мои помидоры..., - нестройным хором отвечали игигу столпившиеся вокруг рамоны всех рангов. Включившись в ментосеть, Карий узнал, что обрушилась целая секция внешнего кольца двухъярусного акведука, и сейчас десятки гур*воды и нечистот шарашат прямо на селекционные поля, смывая экспериментальные посевы, а вместе с ними и драгоценный слой плодородной почвы, обнажая каменистое ложе пустыни, в объятиях которой скрывается Город Мертвых. Чтобы заделать столь серьезную брешь в ирригационной системе, необходимо задействовать на целый день почти всю мощность Перста Рама –самого большого в Маифе энергетического кристалла, венчающего Пирамиду Мертвых, расположенную в сердце города. Оставшейся мощности едва хватит на поддержание температуры в уже запущенных рамовых печах. На обеспечение частных лабораторий уже не хватит. Карий с сожалением подумал о своем спящем берсеркере, его придется отключить на целые сутки, а потом понадобится еще трое для возобновления процесса. Это если вовремя успеть, а если нет, то придется расстаться с многомесячными трудами. А этого морфинга он должен сдать к исходу нисана. Следовало поторопиться. И, не тратя понапрасну времени, высочайший аннунак хорошей рысью припустил по ажурному мосту, соединяющему внешнее кольцо стрельчатого акведука с внутренним, к своему дому, находящемуся на противоположной стороне города. Прочие тоже начали потихоньку рассасываться по своим птичкам   и помидорам (которые благополучно смыло), продолжая возмущаться и сетовать. А несчастный Нариний, ругаясь вполголоса, отправился чинить при помощи божественной энергии вышедшую из строя канализацию.

* * *

Всякий раз, глядя на слепящую поверхность большой пирамиды - Перста Рама, циклопического сооружения, спорящего высотой с горами, Сард не переставал удивляться. С одной стороны, нужно было отдать должное ее создателям, нельзя было не восхищаться их гением, а с другой, молодому рамону казалась нелепой чудовищная гордыня, требующая столь грандиозного воплощения. Колоссальная энергосистема, улавливающая черными фасетами верхнего кристалла солнечную энергию и аккумулирующая ее в другом, упрятанном в толще сооружения. Библиотека, насчитывающая тысячи залов и миллионы экземпляров навечно запечатленных в кристаллических решетках тайных знаний. Огромный резервуар, наполняемый из глубокой скважины, из которого облученная вода, став живой, питает собою алчныхжрецов. И последнее пристанище праха многих поколений хозяев сего мира - рамонов. Погребальная церемония оканчивалась сожжением тела, и прах усопшего жреца навеки оставался вмурованным во внешнюю стену пирамиды. Грандиозная усыпальница, она же подательница жизни через воду и энергию, и хранилище тайн. Тень пирамиды стрелкой безумных часов медленно ползла по Городу Мертвых, царапая своим иглообразным наконечником плавную окружность акведука, впаянные в эту нить дома аннунаков были цифрами.  Храмы, хранилища, лаборатории, цеха, монастырь, большой виварий и все прочие  постройки терпеливо ожидали почтенного прикосновения божественной тени.  Основанием пирамиды служил ощерившийся пастями входов Лабиринт Смерти, исполинский краб, зарывшийся в красный песок, несущий на спине вечную отметину бога, печать власти и силы. Пирамида восхищала, ослепляла, подавляла своей мощью и пугала своим грозным совершенством, устремляясь в небо подобно жалу клинка, увенчанному единственным черным глазом, нагло попирая безжизненное каменистое плато. Двести пятьдесят узких ступеней, каждая в человеческий рост, составляли ее грандиозную плоть. Безумный маяк посреди мертвого моря.

«Вот это ерундовина, ракшас ее забодай, прости меня, Рам» - примерно такими мыслями сопровождал ее созерцание молодой игиг, глядя в большие треугольные проемы срединной галереи, устроенной между двумя ярусами акведука, змеем овивающего весь город. Войдя в дом аннунака Ашнусарпала, своего наставника и руководителя, Сард получил по ментосети сообщение - гуру принимает посетителя. Им оказался Карий. Разговор шел о ментограмме какого-то подопытного, ныне благополучно ставшего морфингом и отправленного в личную коллекцию Сайра Хакфа, в нижние пределы лабиринта. Младший жрец спустился в большой атриум ожидать приглашения.

-   Свет тебе, Третий, - хором приветствовали его трое монахов, драящих узорчатое дно бассейна, зияющего темным провалом среди стройной квадратуры колон, поддерживающих портик.

-   Да будет свет с вами, - закончил ритуал учитель, - Чем вы провинились?

-  Мы не провинились, - заулыбались юноши, отвечал светлолицый парень с небесно-голубыми глазами, - мы, наоборот, заслужили. Мы едем в Город Радости, а потом за море, на материк.

- Вы никогда не были в Париме? - От улыбки, и без того раскосые глаза жреца превратились в узенькие щелки, - Если вы еще не знаете женщин, то вас ждет много сладостных мгновений. Если даже какая ни будь податливая рабыня и открыла вам себя, ей никогда не сравниться с совершенством дабисту. Я немного завидую вам. Ах, где мои двадцать пять, - рамон мечтательно повел головой, огладив смуглой рукой белый ежик на голове. Это чисто рефлекторное движение вызвало волну зависти – монахи брились наголо. Отрастить волосы и выкрасить их в алебастровый белый они смогут лишь через пять лет, в том случае, если выдйут живыми из лабиринта. Отследивший их мысли рамон  усмехнулся, чем больше он пытался сдерживать улыбку, тем нахальней она лезла на его бронзовое лицо.

Его позвали по сети. Карий еще не ушел. Рамоны приветствовали друг друга прикосновением руки к своему плечу. Ашур предложил всем вина, глубоким рубиновым огнем играла виноградная кровь в высоких узких бокалах.

- Сард, ты поедешь со мною в Парим, я останусь там, а ты повезешь мальчиков в Нагар. С ними поплывет Гуриний, - говорил хозяин, заедая вино сушеными  ягодами.

Сард обрадовался, он увидит Нгинириизу, вот уже несколько лет он в каждый свой приезд посещал ее дом. На эту маленькую его слабость смотрели сквозь пальцы, такое постоянство было несколько странновато для  рамона, тем более молодого.

-  Заодно передадите от меня привет Уммиремет, - глаза Кария были подернуты легкой поволокой, то ли от выпитого вина, то ли от воспоминания о женщине.

-  А ты сам не хочешь осчастливить ее? Состряпаешь ей маленького рамончика, а? - всегда острый на язык Ашур лукаво смотрел на своего воспитанника.

-  Нет уж, увольте. Она достала меня даже здесь.

-  Ну пойдешь к другой, благо их в Городе Радости три тысячи, неужели не найдешь по вкусу? – не унимался охочий до женщин аннунак.

-  Ну да, чтобы у этой другой объявилась саркома  или еще какая-нибудь гадость?

- Ну не драматизируй так, с саркомой справятся нин-дин-гир*, а еще лучше, подбери себе что ни будь поопытней. По-моему, ты давно уже не выбирался из своей лаборатории.

- То же мне вчера говорил Нурах, вы не сговорились случайно? Ты сам-то разобрался в своих курочках?

- А чего в них разбираться, я люблю разнообразие, чего не скажешь о Сарде, да, друг мой? – Ашур обратился к Сарду, молодой игиг зарделся и принялся оправдываться:

- Многим ли отличается одна женщина от другой? Так зачем же тратить время? И, вообще, я по натуре стабилен, если я стану аннунаком, я останусь учителем, как ты гуру.

-   Но, не скажи, я гуру, как ты метко подметил, но у меня много женщин, да

увлечений тоже. Например, я люблю петь песни. – С этими словами жрец взял десятиструнную псалтырь и, перебирая струны, - предложил Карию:

            -   Споешь?

            -   Нет, лучше пой сам.

            Было спето много красивых печальных и радостных песен. Было выпито немало вина, красного виноградного, янтарного, со вкусом миндаля, зеленоватого, того, что называют белым, крепкого, выдержанного в дубовых бочках не один десяток лет. Когда Карий пришел домой, в голове его изрядно гудело.

Только сейчас, повстречавшись с измученным тоскою Тамиром, она поняла, как же это невероятно трудно – отвергнуть этого большого доверчивого ребенка, как тяжело причинить ему боль. Да, мудрый Иллуш, конечно, прав, так юноше будет легче. Легче думать, что Аска не любит его, легче возненавидеть ее, чем смириться с потерей. Ведь скажи она правду, он вновь будет драться с рамоном, и на этот раз будет наверняка убит. Да и в чем она, правда-то? Разве не приятны Аске восторженные взгляды мужчин и завистливые взгляды подруг? Разве не влечет ее странствие и великий, загадочный Парим? Но от чего так щемит грудь и почему так отчаянно болит сердце ? Как же можно обидеть эти доверчивые мальчишеские глаза? Как сказать ему, что она больше не его невеста?

Она не решилась. Она не сказала.

Они провели весь этот день вместе. Слух о беседе Аски с рамоном, облетевший полуденной птицей все становище, так и не коснулся ушей Тамира. Он рассказывал девушке о том, как в детстве дрался с сыновьями Молчаливого Бизона, и ходил в синяках и ссадинах, но потом все же одолел всех троих. Потом вспоминал свою первую охоту, ему было только восемь весен от роду. Он собирал ягоды с женщинами, и, увлекшись, зашел слишком далеко, на него напал молодой волк, неизвестно, какая вожжа тому под хвост попала.            Испуганного ребенка спас дедовский нож, тот самый, которым он недавно свежевал присвоенного бизона, а потом прирезал им двоих зарвавшихся сарсси. Тогда, в детстве, рамонское лезвие впервые спасло ему жизнь. Уже в сотый раз была рассказана история о прозвище Каменного Кулака. Когда племя кочевало в преддверье Репейных гор, будучи двенадцатилетними подростками, они с товарищами забрались как-то в старую выработку и одного из них завалило. Юный Тамир шарахнул со всей дури здоровым уже к тому времени кулаком и разбил каменную осыпь одним ударом, вырвав из лап смерти друга и навсегда заслужив славу Каменного Кулака.

Танцующая Коса увлеченно слушала, боясь выдать себя неосторожным словом или жестом. А молодой воин не заговаривал о жреце и обо всем, что с ними случилось, видимо, подспудно боясь узнать приговор своей любви. Он думал, что если Аска молчит, значит, все в порядке. Говорят, что где-то далеко за морями есть такие птицы, которые не умеют летать, но зато умеют зарывать свои головы в землю, полагая, что если они не видят своего врага, то и он их тоже не видит (интересно, как они дышат?). Как часто и мы, взрослые и      умудренные

Опытом, уподобляемся этим глупым птицам, закрывая глаза на свои проблемы, и думая, что от этого они решаться сами собой. Чего же требовать от горячего и столь юного сына степей, который и слыхом не слыхивал про странных птиц?

А девушка молчала, и сердце ее бухало так, что она всерьез опасалась, что оно выпрыгнет, возмущенное, через глотку. Но не выпрыгнуло замученное совестью сердечко, осталось, родимое, при своей хозяйке. Видно, знало оно, что это страдание самое малое из тех, что еще предстоит пережить, и что даже перестав биться оно не избавиться от мук.

Тамир узнал только ночью. Когда было уже поздно. Поздно надеяться и чаять, поздно молиться. Уже были оплачены все расходы на прощальный танец. Уже получил свой выкуп отец Аски - удивительный стальной нож о трех лезвиях, предназначенных для разного, уже сделаны все подарки       вождям, старейшинам, всем значащим мужам племени. Уже ничего нельзя было переиграть.

Аска Танцующая Коса отныне принадлежала богине, ее род одарен и прославлен, а ему, Тамиру Каменному Кулаку, оставалось лишь сожалеть и накликать на себя гнев богов своей болью и нежеланием смириться.

Он выпил все запасы драгоценного вина у своего отца. Он подрался, потом долго курил хун, потом опять подрался. И уже          совершенно перестав что-либо соображать, кричал что-то охальное подле палатки шамана, где остановился рамон, за что был скручен подоспевшим отцом и еще несколькими сильными мужчинами. Его успокоили, окунув дюжину раз в студеный ночной ручей, и залив ему в глотку полмеры настоя сонных трав.

Весь следующий день он спал, однако, и во сне выкрикивая проклятья. К вечеру в палатку пришел игиг. Он приказал всем уйти, и что делал он там с несчастным юношей, знает только Рам. После ухода жреца Тамир был тих и покладист, о прошедшем ничего не помнил. Но все же народ поговаривал, что несдобровать теперь ни злополучному жениху, ни его роду.

Аска, прославленная всем племенем, пряталась с утра от людских глаз в дубраве, что на полдень от оврага. Там нашел ее рамон Иллуш. Он подкрался татем, сначала испугав девушку, а потом утопив ее в шквале мудрости и обожания.

-   Не беспокойся об этом юноше, у него будут еще жены, - говорил он вкрадчивым тоном - И потом, подумай сама, разве это справедливо - выйдешь ты замуж, а через пару лет твой муж возьмет другую жену, а тебя отправит в женскую палатку. И будешь ты до конца дней своих вышивать седельные сумки и перемывать косточки соседкам. Разве для этого ты рождена? Разве не одарили тебя боги и красотой и умом, и талантом, наконец? Многие ли женщины из твоего племени могут привести орла в свое жилище? – голос его как бы обволакивал и затягивал в пучину доводов и размышлений, - Ты будешь жить в Париме, у твоих ног будет весь Маиф, твоими мужьями будут сами светлейшие жрецы, ты будешь дочерью богини и воплощением самой богини. А Тамир уже очень скоро тебя забудет... Вот, возьми – он протянул девушке давешнюю бутыль с чудесным напитком. И мир вновь стал ласков и приветлив, наполнился радостью и ожиданием чуда. Уже ничто не беспокоило юную кочевницу, которая совсем скоро станет священной жрицей кольца.

Этот день она провела с рамоном. Они смотрели на мир глазами птиц и зверей, игиг научил ее, как заговорить ручей и сделать его воду «веселой». Аска неплохо читала следы животных, а Иллуш показал ей, как вызывать этих зверей. Потом он рассказал ей о том, что так же, как следы, можно читать то, что было много столетий назад, показал ей бронзовую дощечку, к которой крепились почти прозрачные кусочки кожи, на которых рисовали знаки, как в Великой Книге Степей. И с помощью этих знаков запоминают не только законы, но и все, что угодно, например, диалог. Можно нарисовать знаки и отдать их прочесть другому человеку (конечно, если тот умеет их понимать), и получиться, будто ты ему рассказал это, но без слов. Жрец обещал, что в Париме           ее научат и понимать эти знаки, и рисовать.

Аску заинтересовал способ вышивки на одежде рамона и той тунике, которую надели на нее вчера, когда жрец огласил выбор богов. Туника была нежно-зеленого цвета, какой бывает у молодых деревьев Мерцающего леса, подол, широкие рукава и довольно глубокий вырез были богато вышиты тончайшим лиственным узором, расцвеченным яркими прозрачными камушками синего и зеленого цвета. Девушка никогда не видела ни такой вышивки, ни таких камней, разве что на одежде самого рамона, но его туника была белой и шита золотом. Он объяснил ей, как делается такая вышивка - с помощью стальной иголки, похожей на те, которыми кочевницы проделывают дыры в кожах, но много тоньше, почти как волос. И эти яркие нити продеваются прямо в иголку, и не нужно каждый раз проталкивать их в           маленькие дырочки, при такой вышивке вообще не остается дырок. А изготовлены обе туники из травы! Ее специально выращивают, а потом долго и сложно обрабатывают. Этого уже кочевница никак не могла понять.

Столько чудес обрушилось на голову юной Танцующей Косы, что эта самая голова танцевала вместе с косой, и все больше по кругу. Девушка и думать забыла о своем несчастном женихе. Открывающийся ей мир прямо-таки заглотил ее целиком. Ей было интересно    все : какие дома в Париме, что такое бассейн, что кушают жрицы и      как спят, как можно обходиться без коней, и как не тонет в море большая лодка. Почему у игига белые волосы? А что написано на его тяжелых золотых бусах? Откуда берутся ножи, как делается пергамент, из чего сделана его странная бутыль (она называла ее тыквой), или она так и выросла, сама? Не было числа ее вопросам, и не было предела восторгам.             Всей душой рвалась она к новому  миру, и, казалось, ни о чем не сожалела. Доволен был и рамон, его радовала неуемная любознательность девушки, и ее живой ум, схватывающий все на лету. Великолепны были ее магические задатки - со временем из нее выйдет настоящий мастер иллюзий, пожалуй, она станет энтум - жрицей-звездой, сияньем которой являются ее таланты, отличающие ее от других.

Уже сама Аска не отходила ни на шаг от игига, засыпая его вопросами и поминутно огорошивая своими скоропалительными суждениями: цветные нитки – это сухожилия деревьев, да? А иголки на каком дереве растут? Или на специальном дикобразе? А если закопать в землю  камешек с платья и хорошенько поливать, какие вырастут - синие или зеленые? А звери собираются на судилища вместе с птицами ? А кто у них старейшина?

Потом наступила ночь. И они танцевали и смеялись вместе, ели обжигающее мясо и курили хун, рамон угощал ее своим чудесным напитком, и, в довершение ко всему подарил ей великолепные серьги из таких же камней, как на платье, которые чудно шли к ее золотистой коже. А еще маленькие сенум - сандалии с золочеными ремешками. Она смешно поджимала пальцы не привыкших к обуви ног.

Тамир так и не появился на празднике, девушка дважды загрустила о нем - встретив его отца, Бешеного Волка, и глядя на танец молодоженов. Но оба раза жрец точно угадывал ее мысли, и мягко уводил их в сторону Парима. К исходу ночи девушка устала, и, переполненная мечтами, ушла спать в материнскую палатку, даже не думая о предстоящей разлуке с родными и том, кто только вчера был ее женихом и чуть не стал мужем.

* * *

День начался с материнских слез. Умира Полногрудая рыдала навзрыд, оплакивая потерю первой из семи своих дочерей. Сестры-погодки хлопотали вокруг матери и сестры, младшенькая, Вета, закатывалась громче Умиры, полагая, видимо, что маме нужно помочь, а то она не справится сама. Тихонько сидел в уголочке опечаленный единственный брат Аски,  Регес, уже перешедший в мужскую палатку, но еще не получивший боевого прозвища. Умира всхлипывала и утирала слезы дареной рамоном вышитой шерстяной             шалью.

-   И на кого же ты оставляешь меня, моя кровиночка, - причитала пышнотелая женщина, -   Как же я не увижу больше твои ясные глазоньки, не заплету тебе кос, не надену на тебя свадебный веночек... Ой-ей. Прости ты меня, дуру старую, я и так уж целый день вчера крепилась, слезинки украдкой смахивала.

-          Не плачь, мамочка, я же не умираю.

-           Как же братишка без тебя, кто же защитит его от мальчишек...

-   Но, мама, я ведь уже большой. Я уже подружился с братьями, и Батин обещал меня защищать.

-   Как же я не понянчу твоих детишек, не потрогаю их маленьких ладошек?

-   Мамочка, я.. мы родим тебе внучат, - в один голос заговорили девочки (те, что уже умели говорить, и понимали о чем речь)

-   И в самом деле, Умира, что развела мокроту, твоей дочери сейчас завидуют все от мала до велика, - вторили детям другие жены Акыма.

Но все было напрасно, поток материнских страданий не уменьшался, а, напротив, увеличивался, грозя превратиться в настоящую лавину:

-          Голубонька моя ненаглядная, родная моя, неужели я никогда тебя не увижу больше, не услышу твой голосок... Ой-ей.

- Мамочка, милая, я так люблю тебя, я буду скучать о тебе, и о вас, родные мои, - и уже плакала сама Аска, и рыдало все семейство, свившись в один клубок большого семейного            объятия,  в котором участвовал даже братец Регес. А о ноги плачущих терлась старая енотиха, хвостом ходившая за Умирой Полногрудой.

И неизвестно, чем бы закончилась вся эта слезоточивая сцена (наверное, небольшим наводнением), если бы в палатку не вошел Акым Ретивый, отец и муж. Женщины разом притихли, стремглав метнулся в угол пристыженный неподобающими мужчине слезами Регес. Заметалась сбитая с панталыку енотиха.

-   А ну-кась,  чтой-то мокрость развели, уткнуться всем, - прикрикнул на глупых баб отец многочисленного семейства, - Нечего девку мне тут расстраивать бабьей дурью, ишь, развели, понимаешь... - а у самого глаза на мокром месте, - нечего, нечего, - еще раз шикнул на захлюпавшую снова Умиру, а больше на самого себя, и даже ногой притопнул.

-   Мать сегодня спала в его палатке, - шепнула на ухо Аске ее первая сестренка Мона. Старшая удивленно и обрадованно глянула на мать, а потом, наконец, заметила Мелину, последнюю жену отца, которая вроде бы не должна быть в этой палатке. - Наверное опять, будет девочка, - деловито добавила Мона, - потому что опять на новой луне, - Танцующая Коса заулыбалась, а Акым между тем  обращался уже к ней:

-   Ну что же, дочка, осчастливила ты весь наш род, я очень рад за тебя, и... - голос отца предательски задрожал, и он, не пытаясь уже сдерживаться, пустил слезу. Аска пала ему на грудь, и палатку снова огласил дружный вой.

* * *

-   Так, довольно-таки не плохо, - приговаривал рамон, тыча в желтые глаза Тану какой-то странной палочкой, из которой шел свет, - прямо-таки недурственно, так, а что у нас с температурой, - на этот раз он сунул палочку в ухо, но уже другой стороной.

Тану  терпеливо сносил все эти манипуляции, в известном смысле он уже привык к подобному. Сейчас жалящей пиявкой присосется к его руке другая палочка, прозрачная, и наполниться его темной кровью. Точно, так и есть. Ай-е,  ну ничего, это мелочи по сравнению с издевательствами мальчишек. А теперь будет тыкать острючими пальцами в позвоночник и выкручивать суставы. Каждый год они приходят сюда, и все время одно и то же. Каждый раз приходит другой жрец, но ничего от этого не меняется. Каждый все так же крутит и вертит бедного змееныша, тычет в него разными предметами, забирает кровь и что-то из головы (это самое болезненное), прицокивает языком как бы  от удовольствия, охает и ахает, но не отвечает на вопросы. Так ни разу и не сказали, кто Тану и откуда, говорят, что не знают.

Но что-то сегодня было не так, что-то неуловимо отличалось в общем настрое рамона от прочих случаев. Очень чувствительный к чужим эмоциям и состояниям Тану, кроме обычного любопытства и непонятного ему удовольствия, улавливал что-то новое. Не то торжественность какая-то, нето решимость, что ли. В сердце юноши затеплилась надежда, может быть, сегодня ему наконец скажут, кто он? Или    что он? Может быть, у него есть семья? Такие же как он змеиглазые мама и папа, может быть, братики и сестренки. Он не верил в то, что он урод, однажды он видел урода на рынке Эреша - это был просто очень некрасивый человек, но его глаза были как у обычных людей, а кожа грязной и смуглой, но не такой, как у Тану. В то же время он видел глаза лесных кошек и змей, они были похожи на его. И та же легкость и мягкость в движениях, другие мужчины двигались твердо и уверенно, лишь у девушек иногда встречалась такая же плавность. Например у Аски и Тони.

Самаал, попыхивающий трубочкой, с заметной приязнью смотрел на своего приемыша, он любил это странное существо, хоть изредка и побаивался его. Тану был вполне счастлив с ним, но никогда не переставал ощущать свое отчаянное одиночество.

Рамон поколдовал еще немного над своими странными штучками и вдруг объявил :

-   Собирайся, Тану, ты отправляешься со мной, - и подумав немного, добавил – вернее, с нами.

-   Как? Куда ? - мальчик растерялся.

-  Куда ты его забираешь, Иллуш? - Шаман растерян был не меньше. Он давно рассматривал подобные осмотры как нечто само собой разумеющиеся, и никак не ожидал, что все это может закончиться вот так.

-   Как куда, в Парим, конечно. Время пришло, - жрец казался чертовски довольным, - пришло твое время, малыш.

-   Так у меня есть семья? - несказанно обрадовался своей догадке юноша.

-   Ну, можно и так сказать, - тут на рамона напал с вопросами сдержанный обычно старик. Что, да куда, да зачем, и что делать теперь ему Самаалу, ведь он одинок, и этот ребенок – все, что у него есть. На что тот ему ответил, что это неправда, у него есть целое племя. А вот мальчику действительно пора встретиться с себе подобными. После этих слов Тану совершенно повеселел, но не успокоился, а разволновался, отчего его волосы чуть засветились в сумраке палатки. Старый шаман тоже казался растроганным. Хоть и жаль ему было расставаться с приемышем, но он, как и всякий поживший человек, понимал, что у молодых своя жизнь, и им нужно общаться друг с другом, а не с надоедливыми стариками.

* * *

Долго ли, коротко, а пролетели быстрыми птицами еще два суматошных дня и две веселых ночи. Тану всей душой рвался поскорее попасть в благословенный Парим, Аска же немного грустила. Этот последний день праздника был ее днем. Днем прощания. Как же тягостно было это прощание. Мама, сестры, строгий отец, неугомонный братец и Тамир...

С той памятной ночи он не показывался на глаза, девушка решила обязательно найти его и поговорить. Что сказать ему ? Чтоб не держал зла, что она будет скучать, и что если была бы ее воля, она бы обязательно осталась с ним. Хотя это и неправда, но так ему будет легче.

Уже отправились в близлежащую дубраву свеженькие молодожены за молодыми деревцами, из которых будет сооружено еще одно святилище, в котором Аска будет исполнять свой прощальный девичий танец. Тот самый танец, что подарил ей прозвище Танцующая Коса. Танец с косой.

Девушка выбралась из оврага и углубилась в благоухающую степь, чтобы вдали от людских глаз попробовать свой танец в новом платье и поразмышлять в тиши. Очень скоро она обнаружила, что к тончайшему льну пристают репьи и могут его порвать. Недолго думая, она скинула платье и побежала нагишом, подставляя солнцу маленькие груди и изящные бедра.  Смеясь и разгоняя платьем радужных насекомых, она всецело отдалась игре ветра и теплу трав. Интересно, сможет ли она так же бегать в Париме. Вряд ли. Многое должно измениться в ее жизни. Ужасно жаль было терять все это - степь, травы, цветы, родных... Но ведь взамен она приобретет много больше. В голове проносились спутанные обрывки всего того, о чем рассказал рамон. Вдруг девушка споткнулась и покатилась кубарем, раня о сухую траву нежное тело и пытаясь сберечь драгоценное платье.

Падение ее закончилось в объятьях опешившего Тамира, который, поняв, что поймал, немедленно обалдел. И это еще мягко сказано.

Через несколько вязких мгновений он жарко заговорил:

-   Аска, милая моя, родная, любимая, ты пришла ко мне! Боги услышали меня...

-   Нет, Тамир, - девушка, осознавшая всю нелепость положения, с силой оттолкнула воспрявшего было юношу, - Я... платье, я боялась его испортить, - бессвязно лепетала смущенная девушка, судорожно пытаясь попасть одновременно в рукава и горло узкой туники. Это у нее получалось плохо, ничего не понимающий Тамир с открытым ртом взирал на представшее его взору зрелище - обнаженная девушка с зеленой тряпкой вокруг головы скачет на одной ножке в ярких лучах полуденного солнца. Наконец, Танцующая Коса справилась с одеждой, и, вытаскивая из растрепанных волос сухие травинки, вполне пристойно заговорила :

-   Я хотела найти тебя и поговорить, а сюда я шла приготовить танец, я не знала, что ты здесь.

-   Значит, танец, - Тамир с сожалением захлопнул челюсть, - и что ты хотела сказать мне?

-   Ну, чтобы ты простил меня, я ведь не виновата, это воля богов.. - девушка окончательно смешалась, глядя на угрюмого возлюбленного.

-   Уходи, Аска, прошу тебя, не мучай меня, лучше я буду смотреть на тебя из далека.

-   Ну… я…

-   Уходи. Я все понимаю - воля богов, что тут скажешь, - Тамир сидел на земле, обхватив могучими руками колени, и смотрел на нее с тоскою и укором. Она медленно отвернулась и пошла, как во сне, совсем не в ту сторону. По лицу ее катились слезы. А Тамир смотрел ей вслед, до хруста сжав челюсти.

* * *

Последняя ночь. Усталый костер сыплет фейерверки искр, длинные волнующиеся тени лежат на зачарованных лицах степного народа. Теплая ночь, неподвижный воздух, застывшие люди. Тану мерно стучит по двум маленьким барабанам, ему вторят мелкой сыпью мбараки*, сделанные из высушенных недозрелых тыкв, наполненных диким рисом. Дивный голос змееныша наполняет пространство печалью и красотой,       нежно касаясь самого сердца, унося тех, кто слышит в долину грез. Взмывает полуночной птицей к светлому лику Сина, оборвавшись и чуть надтреснув, вновь гордо парит над красной равниной.

Вспыхивая слезами драгоценных камней, в туманном свете костра кружится Аска. Мерно, в такт барабану, покачиваются ветви ив, сплетающих жерди-колонны степного святилища. Кровавые отблески жадно ласкают упругий стан, струится зелень легкого платья, трепещут чуткие пальцы, из темного омута глаз истекает нервная страсть. Взмыли руки, как крылья, взмах, и еще, и застыли. А меж них, вдоль изогнутой в танцы спины, бьется-струится коса, извиваясь подобно черной каменной ящерице. И нет сил оторвать глаза от этого колдующего змеения. Шаг - драконьим языком лизнул дерзкий изгиб бедра туго скрученный пук волос, шаг, поворот - плетью аркана хлещет звенящие струны ног, еще шаг – и замерла бессильно упрямая коса. Руки дугой над головою свились, опустились ресницы, осталось плененным дыханье в груди. Захлебнулся и умер на самой высокой ноте волшебный голос, оборвалась ритмичная дробь...

Оглохшую тишину вскрыл пронзительный птичий крик. Изумленным взорам предстал сам Великий Мардук, хозяин степей, повелитель охоты, господин войны. Белый степной орел царственно опустился на свой трон - венчающий алтарный столб пучок веток и белых перьев. Повел устало могучими крыльями, задумчиво переступил с ноги на ногу, как бы разминая затекшие члены. Повел глазом, и, испустив еще один тоскливый крик, грациозно поднялся в небо, оттолкнувшись от своего символического гнезда. Сделал почетный круг и неспешно удалился по своим божественным делам. Столб, не рассчитанный на такие нагрузки, угрожающе накренился.

Десять долгих мгновений никто не дышал. Потом как-то разом все зашевелились, и побежал по рядам  взволнованный шепоток, зарокотало людское море. Как ни посмотри, а событие небывалое, и что означает – грозное ли предупреждение, или, напротив, счастливое предзнаменование?  Старейшины и шаманы смотрели на светлейшего слугу Рама, он на Аску, она - в небо.

Рамон взошел на помост и поднял руку в знак того, что будет говорить. Люди смолкли.

-   Да славно будет во веки племя белоголовых, да умножится ваше потомство и прибудут богатства. Радость и удача пришли в ваши палатки. Отныне они будут верными спутницами всех мужей, - выдержав торжественную паузу, он изрек:     Сам могучий Мардук явился сегодня   вам,            ниспосылая благословение вашей дочери, избранной великой богиней Инанной, и самим величайшим Рамом. Радуйтесь, белоголовые, что смогли заручиться милостью богов. Хвалите небеса, что даровали они вам такую дочь, - жрец театрально воздел руку в сторону Аски. Народ заулюлюкал и завыл от восторга, девушку буквально вынесли на помост, и шквал обожания обрушился на ее хрупкие плечи. Долго еще не отпускали с помоста

игига и будущую дабисту ополоумевшие от счастья кочевники. Пока не надорвали глотки, охрипнув от воплей, пока не отбили руки и ноги, хлопая и топоча единым ритмом. Чудные мгновения пережила не чаявшая  славы девушка. Рамон с лукавой усмешкой поглядывал на нее. Он решил, что это она сама привела птицу, хитро задумав свой триумф. Он был очень доволен своей работой, предвкушая, сколько страстей вызовет эта одаренная дочь степей в Городе Радости.

Она не думала ничего, ее мозг был совершенно оглушен происходящим.

А наутро святилище было обнаружено разрушенным. Алтарный столб рухнул, завалив все сооружение. По велению рамона это скрыли от племени.

ЭРЕШ

Затухающий усталый день клонился к горизонту, небо одевалось розовеющими облаками, его ласковая лазурь неспешно наполнялась холодной синью, разлинованной светлыми взглядами солнца, застрявшего в налитой дурной кровью туче. Было то самое тихое время, когда ночь уже проснулась, а день             еще не ушел, когда дневные хищники уже перестали охотиться, а ночные еще не очнулись ото сна, крикливые птицы унялись и перестала суетиться степная мелочь.  В трещащей кузнечиками колкой высокой траве, подле серебристой дубравы, спал старый рунт, неведомо что делающий здесь, посреди степи. Возможно, бедного крестьянина сморила усталость. Он зябко ежился, пытаясь сохранить остатки дневного тепла в сухом морщинистом теле, прикрытом только ниже пояса ветхим шерстяным субатумом, подпоясанным обрывком пеньковой веревки. В его раскрытой темной ладони лежал недоеденный кусок такхоса*, к нему-то и подбирался стреноженный каурый жеребец. Во всей его сильной стати отчетливо читалась порода. Зачем столь благородному животному потребовалась засохшая маисовая лепешка, трудно сказать. Вероятно, из природной вредности, так уж повелось: чем выше положение, тем заковыристей привычки и занозистей характер. Наконец коварный замысел был приведен в исполнение, хитрый конь аккуратно взял мягкими губами вожделенное лакомство и тут же слопал его, фыркнув от удовольствия. Старик проснулся, жеребец обрадованно кивнул, обнажив большие белые зубы и коротко заржав. Его влажные  глаза на фоне сумеречного неба показались старику  горящими углями. С воплем «Ракшасы, ракшасы!» рунт резво вскочил и отбежал на несколько шагов в сторону. Конь обиделся, он мотал головой из стороны в сторону и возмущенно фыркал. Не до конца проснувшийся крестьянин сообразил наконец, что перед ним не обитатель преисподней, а всего лишь животное, хоть и очень породистое.  Он возблагодарил богов за эту радость – оказывается, он все еще жив, а вовсе даже не умер. Только потом он вспомнил о хлебе, тут в его голове окончательно прояснилось.

- Ракшас тебя задери, экая ты бестия. Ты зачем мою лепешку съел, а? – вопрошал старик, - я тебя спрашиваю. Че ты головой-то машешь? Я спрашиваю, хлеб мой зачем слопал? А ты знаешь, что у меня больше ничего нет? А мне, между прочим, еще завтра целый день топать. У тебя совесть есть? Я кого спрашиваю, че ты морду-то воротишь? А-а, вот и я говорю, нету у тебя совести. Скотина ты безрогая, больше нет никто, - вынес вердикт пострадавший. Конь не возражал. Скотина он и есть, и вполне даже безрогая, а на правду кто ж обижается? Он раскаялся. Подошел к тщедушному старичку и положил ему голову на плечо.            

-          -   А-а, стыдно, да ? Вот то-то же.

На этой лирической ноте их и застала Аска, отправившаяся искать нашего вора. Узнав о проказе своего приятеля, она пригласила рунта к своему костру. Она и ее спутники остановились на ночлег в этой же дубраве, но с другой стороны. Еще издали учуяв аппетитный запах варящегося с кореньями и травами риса, старик сладко сощурился, воображая, какой вкусный его ждет ужин. Но лишь завидев белую тунику и белую макушку рамона, он грохнулся  оземь и стал отбивать поклоны, непременно ударяясь лбом о сухую пыльную землю.        Он был очень похож на колодезный журавль.

-   Это что еще  за чучело ? - тон жреца был высокомерным и как бы даже оскорбленным. Девушка объяснила все и попросила, чтобы старый крестьянин остался с ними на ночлег. Рамон смягчился         и разрешил. Аска подняла гостя с колен, и тут он увидел Тану...

Следует ли говорить, как он испугался. "Демоны, демоны", - орал старик, стремглав убегая в степь. Очень скоро он свалился в спрятавшийся в кустарнике овражек и затих. Тану растерялся, а Иллуш от души хохотал, смеялась и Аска. Она вновь пошла за хлопотным посетителем, насилу ей удалось его уверить, что Тану вовсе не демон и что он не опасен.

Меж тем уже стемнело, стало прохладно, старик рассудил, что тепло и еда демонам тоже нужны, что ж они, не живые, что ли? Аска деревянной лопаточкой разложила дымящееся варево по тыквенным мискам, которые снарядила ее мать. Еда была вкусной - щедро сдобренный теммиканом дикий рис, старому рунту давно не приходилось столь сытно есть. Вода колодезная да маисовая каша - вот и вся его еда, такхосы жена испекла только по случаю  путешествия. Теммикан хорошая вещь, хоть и порошок, а все же мясо, рунты уважали его, с удовольствием выменивая сухой мясной порошок на ячмень и маис. Потом рамон угощал всех своим цветочным красным чаем. Нахваливая еду и благодаря добрых людей, старик опасливо косился на Тану, мало ли что демону в голову придет. Сам юноша выглядел явно расстроенным, а Иллуш решил позабавиться. Он сидел лицом к старику и Аске, рамон зажег за ее спиной несколько огоньков, указав на них глазами. Старик тоже решил посмотреть, что там. Ну и, естественно, забегал вокруг костра, снова созывая своих демонов. Аска зажгла на руке маленький синий огонек и, подув на него, отправила  Тану. "Не бойся, - сказала она рунту, - это всего лишь светлячки, от них нет никакого вреда". Жрец зажигал все новые и новые огни, а

Аска и Тану перекидывались друг с другом разноцветными светящимися шариками. Мало помалу старик утих и увлекся представшим его глазам чудесным зрелищем. Скоро уже вся дубрава превратилась в сказочный лес, на каждом дереве висели целые гроздья разноцветных огоньков, а между деревьями вились яркие гирлянды. Зачарованный крестьянин, у которого никто так и не удосужился спросить имени, открыв рот, смотрел во все глаза. Он уже не боялся, он был уверен, что попал на трапезу богов. Сама светлоокая Инанна кормила его манной небесной, сам светлейший (страшно сказать!) Рам угощал его не иначе как божественной сомой. А третий, верно, был сам лунный бог Син.

А наутро боги оседлали коней и степенно удалились вполне вежливо попрощавшись, оставив рунта гадать о том за что ему выпало такое счастье.

Иссушенные, пожухшие травы красной степи сменялись понемногу возделываемыми полями, тут и там встречались прямоугольники пашен, сейчас пустынных - время жатвы минуло. Попадались и приземистые деревеньки рунтов - разбросанные среди огородов и дубрав круглые тростниковые мазанки. С каждой ночью становилось все холодней, небо хмурилось все чаще, и уже случались дожди, пока они были лишь колючей моросью, но скоро небо разверзнет свои двери и на замершую землю обрушатся воды Мирового Океана, смешаются с легким Лилем*, превратясь в сплошную пелену дождей. Это время таммарту, унылое и холодное.

Аска куталась в меховой рамонский нахлапту* с квадратным вырезом           для головы, эта одежда надежно защищала девушку от промозглых ветров и осенней сыри. Ноги ее заботливый Иллуш одел в             маленькие каралу - сапожки с загнутыми носами и шнуровкой через голенище. Добрые стройные кони бежали резво и  ровно, мягкое кожаное седло с красивой деревянной лукой было самым удобным из тех, в которых ей когда-либо приходилось ездить. Так что, несмотря на наступающие дожди и холода, путешествие протекало легко и приятно, Аска ничуть не сожалела об отсутствии типи над головой. Иллуш не давал ей скучать, развлекая  рассказами о красотах и чудесах Парима, Города Радости, которому предстояло стать домом девушки до окончания ее земного пути.

Долго ли, коротко, а путники достигли, наконец, желанного Эреша. И           вовремя - начались дожди, не хлипкая морось, а настоящие зимние ливни, делающие наводнения и понуждающие все живое искать укрытия от этой бесконечной небесной сыри. Они отдохнут пару дней в городе и отправятся дальше, но уже под покровом Сумеречного Леса, где на каждый ночлег их будут ожидать приветливые, добротные дома пасечников.

Эреш встретил путешественников вереницами запоздалых пасечников, выменявших на свой мед ячменя и маиса, бобов и гранатов, всевозможных изделий гончаров и плотников. Они спешили приготовиться ко времени кочевий, чтобы двинуться в путь  со своими торговыми караванами. Лесное золото пасечников делало купцов привилегированной кастой, ставя их вне табели о рангах, хоть по закону они и стояли лишь одной ступенькой выше рунтов - земледельцев и скотоводов, но  фактически, выше  них были только рамоны. Алчных купцов не страшили дожди, почти ничто существующее под этим небом не могло их смутить. Аска с интересом разглядывала их пестрые обозы -  завернутые в яркие покрывала полные женщины, румяные ребятишки,     бородатые мужчины, одевающиеся в богатые, изукрашенные каменьями и аляпистыми золотыми вышивками одежды, перегруженные поклажей крепкие мулы, и неизменный дребезжащий кобыз. Все говорило о достатке и довольстве жизнью, и никакая сырь не могла изменить этого положения.    

Собственно, городок состоял из раскинувшегося на вершине холма храмового хозяйства,

прятавшего свои секреты за высокой красной стеной, и торжищ, мощенных булыжником, близ которых теснились вполне благовидные, преимущественно двухэтажные гостиницы и убогие мазанки городской бедноты. Строения были  деревянными, темными от старости и дождей, красным туфом кичились лишь пирамидки храмов и святилищ. И Тану, и Аска бывали уже на торжищах Эреша, но тем не менее любопытству  их не было предела. Они не уставали дивиться странной для них оседлой жизни, делились друг с другом впечатлениями, они поминутно вспоминали, что их жизнь отныне тоже остановиться в одном месте. Они подолгу застревали на пустынных улицах, омываемых целыми реками воды, разглядывая пустяшные диковинки  вроде кривого глиняного горшка, притороченного над покосившимися дверьми тростникового домишки, обмазанного глиной - здесь, очевидно, живет гончар; или останавливались подле лавки кожевника, которую обозначала выдубленная дождями и солнцем овечья или козья шкура,             прибитая ржавыми гвоздями к темным доскам, на которых выступала соль. И  промокшая насквозь одежда, и колючие холодные струи, текущие за шиворот  - все  им было нипочем. Эти ребячьи исследования порядком раздражали рамона, который стремился скорее попасть в тепло, но не это было главное. Дело в том, что Иллуш ревновал, хоть и никогда не признался бы себе в этом, ревновал их обоих. До сих пор они слушали только его и слушались его во всем, Аска заглядывала ему в рот, а Тану молчком держался в сторонке, сейчас же они были так увлечены своими впечатлениями и друг другом, что жрец почти отчаялся взять их под свой контроль вновь.

Наконец они-таки добрались до храмовой стены, в воротах их уже давно ждали - целая жреческая процессия во главе с самим первым жрецом Сандином и его женой, кстати сказать, первой жрицей Утту, богини ткачества и покровительницы тонких ремесел. Таким образом, самая высшая знать касты гаддатов с самого утра мокла под проливным дождем в ожидании светлейшего рамона с его спутниками. Вид у первых лиц Эреша был весьма плачевный: дихлум* размок на их лицах и растекся черно-зелеными пятнами, очень напоминающими своим видом плесень, про прически и говорить было нечего, они продрогли и промокли и, может быть, даже больше своих гостей мечтали о горячем омовении, подогретом пиве и жареной баранине.

Светлейший, махнув рукой, отменил все церемонии. Музыканты, вылив воду из букцинов* и шалмеев*, растворились в водной пелене, а вымокшая знать и гости, окруженные многочисленной, но совершенно бесполезной сейчас челядью, спешили к большому каменному дому, почти дворцу, по крайней мере так показалось Аске, никогда не видевшей ничего подобного. Их встретили подогретыми полотенцами и хорошим горячим пивом, сильно сдобренным ароматными травами. Дети степей были сражены наповал вкусом и действием чудесного напитка. Наскоро поужинав все отправились по приготовленным комнатам.             Иллуш чувствовал себя усталым и разбитым, лениво шевельнулась мысль о девушке, но он решил отложить это посещение до завтра. С наслаждением вымывшись горячей водой, позволив льняным жрицам умастить и ублажить себя, он с чистой совестью уснул. Аска же, напротив, как ни устала, но долго не могла заснуть. Все ее чувства были слишком возбуждены новыми впечатлениями, за последнее время на нее свалилось столько всего, что, казалось, вовек не удастся привести свои мысли в порядок. Кроме того, ее мучила тоска, странное чувство теснило грудь, сдавливало сердце, и все время виделся Тамир. Девушка чувствовала себя виноватой перед ним. Она не знала, любит ли его? Если да, то отчего она так жаждала поскорее попасть в Парим? Если нет, то что значит эта тоска? Жизнь не всегда так проста и понятна, как хотелось бы. Возможно, бытие имеет свою собственную логику, отличную от человеческой.

Весь следующий день был посвящен празднеству, устроенному специально по случаю прибытия в общину Гаддатов рамона. Изысканные трапезы (сколько чудесных кушаний довелось отведать детям степей!); смешной оркестр, состоящий преимущественно из разнообразных дудок, свирелей и гудков, их забавное нестройное гудение напомнило девушке крики тропических обезьян, как-то слышанные ею в детстве. Но самое сильное впечатление на Аску произвела мистерия, представленная гостям в главном храме Эреша, посвященном Нинлилю, хранителю зерна, и его божественной супруге Утту.

Несколько десятков гаддатов, одетых в плетеные из необработанных стеблей льна робы, изображали, как прорастает брошенное в землю божественное семя. После появились молодые красивые девушки, они отбивали льняные стебли, потом пряли и ткали. Аска своими глазами увидела, как             удвоенные нити натягивают на деревянные рамы, и под стремительно порхающими ладонями из   прозрачной паутины рождается ровное полотно. Это чудесное превращение восхитило живой ум девушки, она с удивлением рассматривала свою зеленую тунику, подаренную Иллушем - теперь она знала, как из травы делают одежду. Прежде, когда она жила в племени, она сама шила одежду из звериных кож и вышивала ее иглами дикобраза или даже дареным рамонами бисером. Многие женщины выменивали на торжищах шерстяные туники, но техника их создания оставалась для кочевников секретом. В довершение представления Саама, жена первого жреца, подарила Аске белую тунику, шитую серебром, очень похожую на ту, что была надета на ней самой. Девушка была растрогана и восхищена. С тех пор, как в ее жизни появился рамон, все стало чудесным и радостным. Иллуш, легко читающий по ее лицу, загадочно улыбался. Все было великолепно, вот только почему-то так и не появился Тану, Иллуш сказал, что он плохо себя чувствует.

Во время вечерней трапезы вновь подали давешнее пиво, только теперь уже холодное. Аске нравился напиток, она не знала, какое действие может произвести доброе темное пиво, во всяком случае, на хун это было мало похоже. Девушка сильно захмелела, ей было не понятно и странно ее состояние, она сказала Иллушу, что хочет спать. Он отвел ее в комнату, уложил в кровать и попытался раздеть. Но спящая уже Аска внезапно заупрямилась, бормоча что-то нечленораздельное, намертво вцепилась в свою тунику, не давая ей подняться выше колен. Иллушу стало смешно, его умилило это забавное девичье целомудрие. Он убрался восвояси, рассудив, что времени у него предостаточно и спешить в общем-то некуда. Во время всего путешествия они ночевали лишь под открытым небом, было холодно, да и все время мешался змееныш. Теперь все будет иначе. Здесь можно было оставаться сколько душе угодно, а остаток пути приходится на Сумеречный Лес где, как уже говорилось, их ожидают дома пасечников.

СНЫ

Нежная темнота. Влажная соль. Жгучие блики пронзают холодное сумеречье небытия.

Кто я?

В ответ лишь молчание, наполненное грандиозной музыкой сфер. Памяти нет. Как хорошо, что можно не помнить.

Где я?

Вода. Материнское тепло. Наму. Белая искрящаяся поверхность, нежная на ощупь. Все хрупкое. Это лотос.

Свет.

Где ты?

Тихий, едва различимый шепот - наверху. Верх. Значит, есть низ. НИЗ!

НЕТ! НЕ-ЕТ!

Боль. Боль. Боль. Страх.

Обволакивающий страх вылизывает своим шершавым похотливым языком холодную, истерзанную плоть. Отчего-то отчаянно хочется жить. ЖИТЬ!

Что значит жить?

Любить...

Где ты? Я люблю тебя.

Удар. Еще удар. Как странно...

Удар.

Это сердце.

Разрывающее плоть стремительное движение вверх. Как холодно. Неужели может быть так холодно ? Немного больно.

Вязкое сумеречье надголовья вскрывает яркая синь тропического неба. Излучающие силу волны чинно утекают прочь. С черных змеистых кос жемчужинами стекают капли воды на сверкающий   Эдапатум. Блистающий венец тяготит усталую голову. Белая, белая холодная кожа с наслаждением мешается с воздухом.

На прибрежном блеклом песке стоит мужчина.

Он так долго ждал...

Я люблю тебя...

Кто это сказал, он или она?

Почему он уходит? Мелькнула стриженая беленая макушка, тканое золотом одеяние отразило солнечный луч...

Аска поняла, что проснулась. Подле кровати на треноге стоял бронзовый таз, а рядом с ним пузатый кувшин с водой. Как все нелепо. Какой странный сон... Девушка старалась припомнить лицо мужчины и не могла, хотя была совершенно убеждена, что знает наизусть каждую его черточку.

Что-то неуловимо изменилось внутри нее. Навсегда. Теперь не будет прежнего, а будет что-то совсем другое.

Она рассказала о ночном видении Иллушу, он растолковал ей, что виденный ею   наряд действительно ожидает ее в ближайшем будущем, это священный Эдапатум, облачение, надеваемое вновь посвященной жрицей великой богини. Рамон на берегу - воплощение всех солнечных жрецов, что же до всего прочего - это ее волнение. Сон был признан вещим и прекрасным, он только лишний раз подтверждает справедливость выбора жреца. Он повторил слова, сказанные некогда приемным отцом Тану, шаманом Самаалом Ясновидящим : "Инанна призывает тебя"

А после полуденного отдыха, последовавшего за трапезой, Иллуш сказал, что необходимо отправиться в дорогу уже сегодня, у него внезапно возникли дела в  Париме, источник его информированности о происходящем в Городе Радости остался неизвестным. Аска с готовностью согласилась, ей тоже не терпелось поскорее добраться до заветного города. Торжественная жреческая процессия, несмотря на дождь, сопроводила своих гостей до пределов Сумеречного Леса.

До следующего ночлега путешественники добрались лишь к исходу ночи, продрогшие до костей, измученные и усталые. Они сразу легли спать, тем более что угощение еще не было приготовлено, их не ожидали так рано. А наутро девушка занемогла, еще весь вчерашний день ее мучил озноб, но она думала, что это просто  от холода. Сейчас же у нее был сильный жар, начиналась горячка. Заботливая   хозяйка, дородная пожилая женщина, напоила больную травами и горячим пивом.  Иллуш предложил ей остаться до выздоровления на лесной пасеке, но Аска умоляла его продолжить путь. Что-то заставляло ее двигаться дальше, какая-то неумолимая жажда владела ею. Солнечный жрец неплохо знал медицину, признаков черной лихорадки пока не было, если они появятся, то уже ничто не спасет девушку, если же это просто горячка, то можно рискнуть продолжить дорогу. Тем более что в  Париме было больше шансов вылечить больную.

О путешествии верхом не могло быть и речи, хозяин пасеки Мардым, обладатель  Золотого Свитка, дающего ему право называться высоким званием купца, снарядил  для гостей лучший транспорт, имеющийся в его распоряжении. Аску поместили в утепленную соломой кибитку, крытую дорогим каучуком, закутали во множество меховых покрывал и накидок. Правил четверкой коренастых низкорослых лошадей, хорошо приспособленных к такого рода путешествиям, третий сын Мардыма Парел, упитанный румяный парень с глубоко посаженными серыми глазами, услужливый и подобострастный. Задняя часть повозки представляла собой небольшую открытую площадку, выложенную легкой, хорошо обожженной глиняной плиткой. Маленький закрытый очаг давал ряд преимуществ для путешествия. Во-первых, он обеспечивал своих владельцев горячим питьем и едой, во-вторых, внутри его, в специальном отделении, грели плоские камни, которые заносили под каучуковый полог для обогрева. Еще одна четверка лошадей, привязанная позади экипажа, позволяла продвигаться через холодную сырую хмарь почти без остановок. Благодаря столь безграничной

щедрости пасечника время путешествия сократилось почти вдвое.

Признаки черной лихорадки - гнойные язвы, так и не появились, но жар не отпускал девушку. В ее памяти почти ничего не сохранилось об этом времени, только смутные дождливые обрывки: то наполненные состраданием змеиные глаза Тану; то мягкие белые руки рамона, протягивающие ей пахучее горячее питье;  иногда, сквозь прореху служащую дверью, она видела тяжелое свинцовое небо, опухшее и болезненное, перегороженное темным силуэтом купеческого сына, правящего кибиткой. Его лица она почти не запомнила. Не запомнились ей ни дома, где они останавливались порой, ни их обитатели. Не помнила она и хлопотной переправы через непомерно разбухшую от обильных дождей могучую реку. Главная водоносная жила континента предстала ей только после сезона таммарту, тихой и кроткой, а в тот год Аске не довелось запомнить буйной ярости сладостно упившейся коричневыми дождями великой реки именем Ра. А помнила она лишь Тамира...

Его имя, произносимое в бреду, не один раз слышали раздосадованный Иллуш и испуганный Тану. На протяжении всей болезни он грезился девушке: то окровавленным видела она его в степи,  то он, дико смеясь, размахивал горящей брачной ветвью, то плакал и умолял Аску не танцевать ее танца. И, наконец, совсем уж странный сон посетил девушку: Тамир превратился в Иллуша и женился на своем отце Бешеном Волке. То есть Иллуш женился на отце Тамира. Иллушу заплели две косы из его внезапно выросших белых волос, а одетому в женский брачный наряд Волку выкрасили губы охрой, после рамон почему-то вылил на его голову предназначенное молодоженам для питья молоко кобылицы. Далее смеющийся Иллуш повел свою невесту - Бешеного Волка в палатку, украшенную по обычаю цветущими ветвями.

Танцующая коса была в ужасе, об этом сне она не стала рассказывать никому.

ГОРОД РАДОСТИ

Парим, Парим, город грез, город любви, город счастья. Изумрудная зелень, воспрявшая после сезона дождей - времени таммарту, прохлада могучей реки, маленькие открытые святилища с ложем Инанны, беломраморные портики храмов, огни, смех, песни, мускус, феерические представления - обнаженные жрицы танцуют, укрываясь от нескромных взглядов лишь кисеею иллюзий. Прохлада и зной, отдохновение и яростная усталость любви, изящество и утонченность, томность и страсть. Красота и наслаждение, наслаждение и красота, и вновь наслаждение.

Юная Аска, привыкшая к простору степей, чувствовала себя маленькой и затерянной среди лабиринта зелени и грациозных построек. Гордые женщины пугали ее своей красотой и недоступностью, мужчины смущали взглядами, а сумасшедшей красоты строения подавляли своим величием. Все чувства ее были возбуждены, смяты и скомканы. Она терялась среди бурной жизни великолепного города.

Болезнь отпустила ее, не оставив следа, как только они въехали за красную стену Парима. Ласковый Тану исчез, бесследно канув в неизвестность большого города. Иллуш появлялся лишь ненадолго, приводя с собою крупных немолодых сарибиток или субтильных и бесцветных нин-дин-гир. Они крутили ее и вертели по-всякому, то снимая мерки, то заглядывая в рот, то копошась в ее волосах, оставляли после себя душевное опустошение от непонимания происходящего и сладкие цветочные ароматы. Отношения с самим жрецом были натянуты и непонятны. В его присутствии ее постоянно мучили две вещи, спорящие друг с другом – раздражение и душный странный запах, похожий на то,т который появляется, когда сильно переваришь овощи. Она уже убедилась в том, что этот запах не был реальным, он был иллюзорен, как ее сны, и имел над ней такую же сильную власть. Ей невдомек было, что рамон сердится на ее женскую холодность к нему. Не будучи искушенной в делах плотских наслаждений, она принимала все что он делал и говорил, за чистую монету. Сегодня он принес большущий букет золотых роз. Не дожидаясь слуг, она пошла за водой к акведуку. Большой прохладный ручей был закован в желтоватый камень, это было странно, но пугало меньше, чем все остальное.

В отведенной ей комнате она взяла большую круглую вазу синего стекла, покрытую тонкой узорчатой резьбой, с узеньким горлышком. Девушка очень боялась уронить ее и разбить. Наполнив ее студеной водой до краев, она осторожно шла, всецело сосредоточившись на ноше, ничего не замечая вокруг себя. Вдруг ее кто-то сильно толкнул, сердце бухнулось в пятки, она испустила испуганный крик. Ваза вырвалась из рук и начала медленно, как во сне, падать. Из небытия возникли сильные светлокожие руки, точно поймав драгоценный сосуд, не дав расплескаться воде. Когда прошел испуг и девушка убедилась, что ее ноше ничего не грозит, она подняла глаза. На нее внимательно и восхищенно смотрел Карий.

Некоторое время они молчали, потом, выдохнув, одновременно заулыбались. Девушка не могла понять, что так потрясло ее - возможная гибель вазы или это чистое светлое лицо со жгущими, смотрящими в самую душу, углями глаз. Где-то в самой серединке вспыхнуло странное чувство узнавания, согрев ласковым теплом, и, оставшись неосознанным растворилось, оставив после себя легкий флер, заставивший замереть юное сердце. Подстать были и чувства мужчины.

- Ты, касэрте? - спросил жрец, указывая на ее зеленую одежду. Она не поняла его, решив, что он спрашивает об имени.

- Нет, меня зовут Аска.

- Аска, - попробовал на вкус ее имя мужчина, - наверное, тебя назовут Асканья. Ведь это в честь тебя готовится праздник? Ты будешь посвящена сегодня богине, ведь так?

- Да. Иллуш сказал, что мне нужно будет сегодня танцевать, а я боюсь, - неожиданно для себя, совсем по-детски призналась девушка.

- Не бойся, ты самая прекрасная касэрте из тех, что я когда- либо видел.

- Но меня зовут Аска, я уже говорила.

- Глупенькая, касэрте, называют девушек, готовящихся стать дабисту, поняла? - рамону страшно захотелось коснуться ее нежного лица, но он сдержался, не поняв, почему.

- Поняла, - в ее голосе сквозила обида, но смотрела она по-прежнему доверчиво, - но как ты узнал об этом?

- По твоему зеленому платью, его сшили специально для этого случая. Сегодня ночью, в храме Инанны, ты снимешь его и больше никогда не оденешь, - в изумрудных глазах девушки вспыхнуло сожаление, - Оно тебе нравится? У тебя будет очень много красивых одежд, и, я уверен, в них ты будешь еще прекрасней, - Аска смущенно опустила глаза, рамон уловил ее мысль - ей хотелось узнать его имя.

- Карий, меня зовут Карий. Давай я помогу тебе донести вазу.

* * *

Звездный свет, согревающий черный провал ночи, почти не проникал в лабораторию. Все ее квазиживые обитатели коматозно дремали, едва различимые в мертвенном свечении приглушенных шаров. Не светился саркофаг морфинга, жизнь его была глубоко упрятана от бытия, ее неразличимый пульс едва существовал лишь в материи снулых кровяных телец. Чтобы оборвать ту тончающую нить, что скорее отделяла смерть от существования, чем связывала их, нужно всего лишь на йоту сдвинуть крышку гроба, нарушив среду, поддерживающую некоторое подобие жизни в берсеркере. Препятствия к этому существовали, но они были вполне по силам аннунаку Бурраху, нынешнему библиотекарю и вечному сопернику Кария. В свое время жрец, вторгшийся ночным татем в покой пустого дома, был учителем тогда еще игига Кария. На магические блоки и ловушки, охраняющие дом хозяина, незваный посетитель потратил совсем немного времени, он всегда считал своего ученика несколько легкомысленным. Саркофаг, против ожиданий, оказался запечатанным более тщательно. Первую дюжину цепей Буррах расшифровал влет, две другие удивили взломщика своей странной магической вязью, ключ к ним скрывался в поэтических формулах древних. Библиотекарь ошибся сначала и чуть было не испортил все дело, когда же наконец он справился с задачей, посетовал на свою недогадливость - от Кария можно было ожидать подобных глупостей. Но это даже будоражило, вызывая прилив энергии Мо*, делая проникновение увлекательным и сладострастным. Последняя связка оказалась еще более интересной, по структуре - роза ветров, каждый сегмент которой программировался на разных волнах. Здесь присутствовал почти весь спектр – был цветовой код, звуковой, тактильный и ложный ментокод. Что же, интересно, в этом морфинге потребовало такой основательной защиты? Теперь этого уже не узнать. Да это и неважно. Следовало торопиться, в черном провале двойного комплювия уже нахально торчала зеленоватая луна. А нужно было еще стереть следы своего присутствия, а их осталось множество как в ментодиапазоне, так и в самом воздухе и памяти предметов. На это уйдет больше времени, чем на взлом. Жрец сосредоточенно работал, склонившись над прозрачным вместилищем мертвого берсеркера. Синеватый отсвет маленького магического огонька отражался в белом кристалле, укрепленном в центре диадимы на голове жреца, кончики пальцев покалывало, в темноте было заметно их легкое свечение. Буррах был очень доволен собой, он вставил в управляющие сети саркофага махонькую, незаметную ошибочку на семнадцатом уровне, которая должна была убедить Кария в том, что в смерти берсеркера виноват он сам. Пробираясь по тайным путям лабиринта, он поздравлял себя с удачной операцией, предвкушая гнев Сайра и воображая, какое будет лицо у этого выскочки, который непонятно каким образом не погиб в пустыне. Если этот лопух задержится в Париме, увлекшись какой-нибудь сладенькой курочкой, то застанет своего питомца уже воняющим.

Вдруг неведомо откуда на него свалился истошно вопящий упырь. Увлекшийся столь приятными мыслями рамон даже успел испугаться. Но быстро справившись с собой, вступил в схватку. “Во имя всех рогатых демонов преисподней, откуда здесь взялась эта мерзость!? Сколько себя помню, здесь всегда было чисто, как эта тварь пробралась из нижних уровней? Ну и дрянная же штука!” Однако праведное возмущение аннунака нисколько не мешало ему защищать свою драгоценную шкуру. И, надо отдать ему должное, получалось это неплохо. Не успело сердце ударить и полтора десятка раз, как раскроенный надвое труп твари уже украшал собою темный узкий проход. Раздраженный жрец засветил магический огонек. Он великолепно ориентировался в запутанных кишках лабиринта в темноте, но сейчас ему захотелось получше рассмотреть наглеца, очень возможно, что нападение было неслучайным, тогда следовало вычислить злоумышленника. Но, как он не крутил зловонный труп, никаких следов осмысленной воли не обнаружилось. Только голод, бесконечный голод злобного сумеречного создания. Отчаявшись найти концы, Буррах, взяв пробы крови, отправился искать лаз, приведший упыря к закрытым тропам, предоставив труп жертвы крысам и времени. Через некоторое время он действительно нашел узкий пролом в полу коридора, сквозь него зияла душная чернота нижнего уровня, откуда подымалась вонь испражнений и слышались отдаленные тоскливые стоны и вопли. Придется сегодня же вернуться и заделать брешь, найти и уничтожить других оголодавших умников, буде таковые найдутся. “Проклятье, - подумал рамон, - а ведь придется работать самому, а то объясняй потом, какого ракшаса ты шлялся здесь ночью. Еще и лицо расцарапал, теперь и с этим возиться еще, экая пакость”.

Уже выбравшись в нижний придел библиотеки, он продолжал ругаться и проклинать превратности своей Шимту, укравшей у него радость успеха. Не преминул он и устроить разнос своему Намтару, где это он, интересно, шляется, по джиншам, что ли? Проступивший сквозь воздух служебный дух сказал, что его, между прочим, не позвали, когда отправились на дело, как же он может ослушаться воли хозяина? Что тут скажешь?

* * *

Укутанный мохнатым сиянием звездный хоровод восторженно кружил над Паримом. В центре этого блистательного бала уютно расположился лунный бог Син, горделиво выпячивающий свои округлости, облаченные в серебро. Древних небожителей по-прежнему волновала и радовала виденная десятки тысяч раз картина. Подернутые сизой дымкой, пышные кипы зелени, украшенные изящным кружевом арочных мостов, перекинутых через ручьи и речушки; золотистая лента акведука, белокаменные колоннады храмов Инанны и красноватые окружности святилищ Рама; увитые плющом, ласточкиными гнездами примостившиеся к склонам холмов дома жриц, и отливающий стальной синевой речной змей. По левому берегу лежали аккуратные пирамидальные кварталы рамонов, по правому грациозные постройки общественных зданий. Соединяла два берега охристая стрела моста, упирающаяся в главное достояние Города Радости, большую пирамиду – брачное ложе светлого бога солнца и прекрасной богини любви. По двум лестницам, врезанным в противоположные склоны, поднимались двое. Облаченный в золото рамон и одетая в белые сияющие одежды юная дабисту. Когда они сошлись на верхней плоской площадке, сумеречное влажное небо взорвалось множеством ярких разноцветных огней. Заискрились ликованием зрители - у подножья пирамиды собрались все без исключений обитатели Парима. Вычурно разодетые жрицы приветствовали свою новую сестру, вспоминая, как сами восходили на божественное ложе. Сдержанно улыбались рамоны, их беленые макушки отличали их от всех прочих. Ребячились молодые монахи, целомудренно пряча глаза, а их наставники хитровато прищуривались, делая вид, что не замечают их шуточек и ужимок. В отдалении толпились галдливые слуги и кажущиеся слабоумными рабы. Воздух был напоен свежестью, сегодня был дождь, один из последних в этом сезоне. Нареченная ныне Асканья, увенчанная тяжелой короной, чувствовала себя настоящей богиней, осознавая все величие происходящего и свое обретенное сегодня безмерное могущество. В ее памяти вихрем кружились отпечатки сегодняшних событий, путаясь с радужными всполохами фейерверка, опьяняя и наполняя все ее существо новым смыслом. Она и сейчас слышала мерный стук тимпанов и зависший на одной ноте, подобный гулу лесных пчел, утробный звук “Ом”, который пели сотни нагих жриц, мерно раскачиваясь, закрыв глаза и все глубже впадая в транс. А потом ее разгоряченное тело, горящее молитвой внутри и обжигаемое священными благовониями снаружи, приняла материнская прохлада воды, лаская и успокаивая. Теперь ей казалось, что если бы ее не толкнули в бассейн, она бы сгорела дотла и, неважно, снаружи или изнутри. Толкнувшая ее жрица шепнула: “Твое истинное имя - Асканья, иди, тебя ждет Инанна”.

Пройдя воду, она встретилась с богиней. Величественная Инанна, воплощенная в мраморе, излучала страсть и нежность, силу и власть, в уголках губ ее таилось материнство, а в глубине угадывалось розоватое свечение жизни. Сама Природа, сама Жизнь, сама Любовь смотрела на юную Асканью. Только раз в жизни дано было видеть это лицо.

У ног богини девушка нашла Эдапатум - священное облачение дабисту, виденное ею во сне. Два раза надевают его – при посвящении и в день смерти. Сожженная во славу Рама жрица воскреснет вновь, придя на землю новой дабисту. В знак этого рамон надевал сейчас, на вершине пирамиды, на запястье девушки золотое кольцо, оно мертвой хваткой вцепилось в нежную плоть. На золотом браслете не было видно ни одного шва, как это было возможно, Асканья не знала. Только что кольцо было в руках жреца, и вот уже на руке. Юная дабисту с удивлением рассматривала вспыхнувшие вдруг красным огнем письмена, просияв, они погасли, не оставив следа. Кольцо удобно сидело на руке, слившись с девушкой воедино.

Рамоном был Иллуш. И это единственное, что беспокоило девушку. Ей не говорили, как будет происходить обряд, все случившееся до сих пор ее сердце приняло с готовностью и страстью, только появление Иллуша оказалось неприятной неожиданностью. Что же будет дальше? Неужели ей придется разделить не только символическое, но и реальное ложе с этим человеком?

Сам жрец, угадавший ее мысли, был разозлен, до сих пор не было ни одной осечки, никогда еще женщины не отказывали ему. “Нужно было взять другую”, - с запоздалым сожалением подумал он, до сих пор ему казалось, что ее холодность только от смущения и дикости, потом болезнь, он не торопил ее. И вот…

Взяв смущенную девушку за руку, он повел ее вниз по центральной лестнице, которую освещала череда ослепительно сверкающих шаров. Ликующий город принял в свои объятья вновь посвященную Жрицу Кольца.

* * *

- Свет тебе, - приветствовал входящего в пиршественную залу Иллуша Ашур, - хорошенькую девочку ты нам привез, как она? - и вопрошающий сделал известный жест.

- Ничего особенного, дикая больно, - Иллуш пытался скрыть свою досаду. Взгляд его пал на место во главе стола - разрумянившаяся Асканья, звеня подвесками, разговаривала с сидящим подле нее Карием. Они были так увлечены друг другом, что, казалось, ничего не замечали вокруг себя. Иллуш потемнел и украдкой взглянул на Ашура, но тот уже забыл о приятеле, его больше занимала красивая черноглазая женщина, державшаяся, впрочем, довольно отстранено. Но Ашур сдаваться был не намерен.

- Твой последний танец, Уммиремет, был просто великолепен. Столько страсти, столько экспрессии. Я все хотел спросить тебя, как тебе пришла в голову такая сумасшедшая идея - танец с кинжалами?

- Это не моя идея. Знаешь Вакиса, он помощник Хелора, учителя единоборств?

- Да, кажется, припоминаю, высокий такой, смуглый, у него еще шрам над бровью, так?

- Он самый. Он давно уже предлагал мне попробовать работать с ножами, я все отнекивалась. Ну и однажды рискнула, результат ты видел, - женщина говорила вяло, только из вежливости поддерживая беседу.

- Ты заткнула за пояс всех модниц. Они изощряются в световых эффектах, кичатся нарядами, многие пытаются взять пластикой или голосом, но кого можно удивить всем этим? А тебе удалось зацепить за самое нутро - нагота совершенного тела и холодная сталь, это, знаешь ли, впечатляет. Я с тех пор сам не свой хожу. Возьму нож, и он как-то сам собою начинает вертеться в руке, - аннунак как бы случайно подхватил приготовленный для разделки мяса нож, оканчивающийся двумя длинными зубцами. И он запорхал у него меж пальцев, будто и не стальной вовсе, а сделан из волокна, и сам перетекает с пальца на палец. Уммиремет невольно подалась вперед, следя глазами за стремительной полоской стали, - Ну вот, видишь, опять. И так все время, ни поесть не могу толком, ни поспать. А все ты виновата, совсем лишила меня, бедного, рассудка, - и он сделал такое несчастное лицо, что женщина не удержалась и прыснула в ладонь. Длинные ногти на ее тонких пальцах блеснули антрацитом.

- Да полноте, Ашур. Если я тебя так поразила, отчего же ты не пришел ко мне? - женщина игриво повела глазами, удлиненные черно-зелеными тенями.

- Как будто это так просто сделать. Возле тебя толпами вьются поклонники, ты никогда не бываешь одна, что же мне, в очередь становиться? Неловко как-то, я же ануннак все-таки, - лукаво заглядывая в лицо красавицы, он, как бы между прочим, прихватил второй нож, и третий, за ними последовали четвертый и пятый... Это виртуозное жонглирование меж пальцев привлекло всеобщее внимание. Соседи по столу перестали есть, многие привстали со своих лежанок, худенький юноша-виночерпий лил вино в давно уже наполненный кубок, и оно кровавой лужей растекалось по белой столешнице. Под всеобщий восторженный гомон ножи один за другим с треском вонзились в румяный бок поросенка, от чего у того изо рта выкатилась большущая маслина. Зрители зааплодировали, а Уммиремет весело улыбалась. Ей польстило, что столь уважаемый аннунак так старательно добивается ее внимания. Ашур поспешил взять быка за рога:

- Ну что, красавица, возьмешь меня в свои ученики? Я обещаю быть очень прилежным и послушным. Что бы ты ни сказала, все сделаю, - в глазах рамона метались искорки, голос был нежен, а интонации весьма двусмысленны, - исполню все твои желания, все капризы. Берешь? - и он протянул ей руки ладонями вверх.

- Идет, только уговор, ты научишь меня делать это. Договорились? - женщина взяла его за руки и привлекла к себе.

- Все что угодно, моя царица, - дальнейшее разобрать было уже невозможно, поскольку оно жарко нашептывалось в самое ушко, украшенное гроздью темно-синих кристаллов турмалина.

Вполне уверившись, что рыбка клюнула, рамон взглянул исподволь в сторону Кария. Тот оживленно жестикулируя, что-то объяснял новенькой. На лице юной жрицы отражалось искреннее любопытство, она то и дело о чем-то спрашивала, временами серьезно задумывалась, легко улыбалась и живо чему-то удивлялась.

А пиршество тем временем шло своим чередом. Арфы наигрывали что-то мелодичное и ненавязчивое, сарибы вносили все новые и новые блюда, лились реки драгоценного вина и кое-кто, осоловев уже, целовал своих подруг. Большой бассейн, подсвеченный изнутри, уже принял в свою прохладу первых купальщиков. На одной из круглых сцен танцевали дабисту, испуская из пальцев снопы искр и тонкие разноцветные лучи. Незаметно исчезла со своего места виновница торжества, а с нею вместе пропал рамон Карий. Заметивший это Иллуш, разозлился. Подхватив первую попавшуюся под руку девицу, он потащил ее в бассейн. Она была сильно пьяна и все требовала трубку. Игиг заверил ее, что, искупавшись, они сразу пойдут к кальяну.

ПРАВДА И ИСТИНА

Весеннее утро застало Асканью невероятно счастливой. Весь мир был напоен любовью. Солнечный лучик, щекотавший узорчатую синь пола, тихонечко пробирался к золотой глади большого бронзового зеркала. Они были давними любовниками и спешили друг к другу в объятия. В потолочное окно врывался веселый гомон влюбленных в небо птиц. Счастливой парой горделиво сверкали серебром кувшин и чаша для умывания. Кисейный полог, укрывающий спящих от огромного пространства кубикулы и назойливой мошкары, с нежностью обнимал изящное ложе. Величаво сверкал холодом горных вершин водруженный на мраморный пьедестал наряд посвященья Эдапатум, у ног его возлежал в сладостной истоме жреческий Ламахуссу. Но это были лишь отблески средоточия всей страсти мира, спящего сейчас под прозрачным пологом. Вернее, спал только Карий. Асканья, проснувшись, восхищенно смотрела на мир. Миром ее было лицо возлюбленного, трепет его ресниц и властно очерченные губы. Как же ей невероятно повезло, как щедро ее одарила Шимту, как благодарна была она богине, которая поначалу так испугала девушку. Теперь ей думалось, что и тот сон, и все прочее было лишь испытанием, и она выдержала его, и вот пред нею лежит награда. Кто бы мог помыслить, что ей, дочери степного ветра, выпадет такое счастье. Немного жаль было, что не может она разделить эту радость с матерью и сестрами. А ведь девчонки умерли бы от зависти. Тамир, наверное, возьмет в жены Сату... Ну и прекрасно, девушка давно сохнет по нему. Говорили, что она ворожила ему и Аске разлуку. Так и вышло, и как же прекрасно, что вышло так. Потом Тамир возьмет себе вторую жену, и, может быть это будет одна из ее сестренок. И тут Асканью осенила очень смешная мысль: “А ведь у меня тоже будет несколько мужей, по крайней мере, так говорил Иллуш, - при воспоминании о нем девушка сморщила носик, - интересно, как будет это? Они, что же, все будут жить в этом доме? Наверное, да. Такой огромный дом, здесь можно поселить полплемени. Или у каждого будет свой? А как же тогда их всех кормить? Ой! Надо же приготовить завтрак Карию!” И юная жена, выпорхнув из-под полога, устремилась искать то, из чего можно приготовить, и где это можно сделать.

У сужающегося кверху дверного проема она остановилась - на ней не было никакой одежды. Из замешательства ее вывела возникшая из ничего Лалика, прозрачная девица, что привела их вчера в этот дом. В руках ее был зеленоватый прозрачный пеплум. Нин-дин-гир помогла девушке завернуться в тонкую ткань, украшенную по краю узким серебряным орнаментом. Из шкафчиков, сокрытых в зазеркалье, появился уже знакомый дихлум - черно- зеленый сурьмяный порошок, которым обводили глаза и дабисту и рамоны, и еще какие-то сильно пахнущие притирания. Пара малахитовых серег и несколько запястий дополнили наряд. На вопрос о завтраке Лалика ответила, что уже все давно готово. А что же делать ей, жене? Дать умыться мужу, когда он проснется.

А Карий уже не спал, но глаза оставлял закрытыми, храня сладкую истому полусна-полуяви и сердцем наблюдая за настроениями и чувствами Асканьи. Сегодня ему нужно будет вернуться в Город Мертвых к своему берсеркеру и переправить туда Тану. Но почему-то хотелось остаться подле этого доверчивого светлого существа, почти ребенка. На сколько же он старше ее? Что- то около сотни лет. Прежде, когда Карий был игигом, ему самому не раз приходилось приводить в Парим кочевниц. Это всегда было увлекательно и волнующе, сейчас же все было иначе. Доселе неведомое чувство посетило жреца. Как будто в сердце его работала рамова печь, и жар ее был ласков, согревал все тело и изливался в отчужденное пространство кубикулы. Вторым источником этого огня была девушка, его возлюбленная. Как странно звучит – «возлюбленная», как будто и не знал он этого слова прежде. Какой-то отчаянной нежностью отдавалось в его сердце каждое движение тонкого смуглого тела, сладкой болью запечатлелись в памяти крылья бровей и выгоревшая на солнце белесая прядь у виска. Не хотелось думать, облекать в слова свои ощущения, как будто слова могут оскорбить и разрушить хрупкий образ. Хотелось остаться здесь навсегда, не открывая глаз, чтобы не потерять ни йоты этого странного огня:

- Ты ведь не спишь уже, - Асканья присела на край кровати, от нее пахло горным родником. Карий нехотя открыл глаза.

- Я люблю тебя, - сорвалось с его губ, и это было неожиданно для него.

- У меня никогда не будет других мужей, только ты, - слова прозвучали просто и естественно, как будто не знали они, что нет им места в этом мире. И Карий безоговорочно поверил. На краю сознания лениво шевельнулась мысль о том, что он должен  все объяснить, но он отмахнулся от нее как от назойливой мухи.

Они плескались в бассейне с подогретой водой, ели персики и виноград, запивая красным цветочным напитком. Асканья, щебеча как воробушек, носилась по казавшемуся ей огромным дому и задавала множество вопросов, порою, недослушав ответ, задавала новые. Ее восторгам не было предела, она восхищалась мозаикой, украшавшей пол, и арабесками туфовых стен. Подолгу рассматривала высокие вазы, любуясь игрой света на гранях стекла и удивленно вертела в руках фарфоровые чашки. Они сходили в цветник и принесли ворох цветов, а потом, сидя на полу, разбирали их, подбирая цветы под вазы и вазы под цветы. Потом Асканья стала задавать вопросы, на которые Карию не хотелось отвечать. Вопросы о служении дабисту. Он предложил позвать гостей. Девушка обрадовалась, забыв о своих вопросах. Кинулась на кухню, стала ворошить посуду, с протяжным звоном упала на пол большая сковорода, девушка зажмурилась, а Карий рассмеялся. На грохот прибежала служанка, молодая сарибитка по имени Лин. Немалых трудов ей стоило уговорить хозяйку оставить все заботы на слуг. Тогда Асканья стала собираться идти звать гостей. Карий улыбнулся и сказал, что гости уже приглашены и скоро придут. Его служебный дух был у Сарда и Нгинириизы, они одеваются. (По правде, Карию хотелось пригласить Ашура, но тот был у Уммиремет, а встречаться с ней не очень хотелось, это бы было даже нетактично.) Асканья ничего не поняла из его объяснений, но в глазах ее отчетливо читалось уважение. Лин накрывала стол в большом атриуме, Асканья, несмотря на все возражения, помогала ей. Карий, взобравшись с ногами в кресло, щурясь, смотрел на Асканью. Он чувствовал себя енотом, объевшимся сметаны, и лишь хрустально звенели в его ставшей совершенно пустой голове два слова: “Асканья” и “возлюбленная”. А еще он казался себе страшно глупым.

Наконец пришли гости. Очень смуглая Нгинирииза была завернута в темно-вишневый, почти коричневый, пеплум, шитый золотом. Золотые серьги с сизыми камнями, золотые браслеты, золотые украшения в туго спеленатых волосах. Она была красива и показалась Асканье печальной. Сард был взъерошен и весел, шутки сыпались из него, как зерно сыплется из мешка. В его раскосых глазах метались лукавые чертенята. Глаза Нгинириизы, такие же раскосые, молчали, будто повернутые внутрь. Асканья чувствовала себя смущенной, ей казалось, что это она гостья. Она мало говорила, мало ела и мало пила, очень радовалась, когда Карий или Сард пели, сама, смущаясь, отказывалась. Потом все же решилась станцевать, вдохновленная танцем Нгинириизы. Гостья благоразумно не пустила в ход ни одной магической штучки, памятуя о том, что хозяйка новенькая в Городе Радости и еще ничего не умеет. Время от времени Нгинирииза вдыхала какой то розовый порошок с руки. Этот процесс очень заинтересовал Асканью, но она не решилась спросить, чувствуя, как мужчины подчеркнуто игнорируют ее манипуляции. Когда девушки ушли в кубикулу (гостья обещала научить хозяйку пользоваться различными притираниями и приспособлениями, прячущимися в зазеркалье) между рамонами состоялся занимательный разговор:

- Ты, кажется, влюбился, - сказал Сард.

- Да, это правда, я люблю ее.

- Любишь? А сколько раз ты любил?

- Ну, - Карий смутился, - не знаю, разве это можно сосчитать?

- Хорошо, - не унимался игиг, ведь в Париме не было рангов, - тогда я спрошу по-другому: всякий ли раз ты испытывал такие же чувства?

- Конечно же, нет. Порою наутро не можешь вспомнить, как зовут твою подругу, все происходит обыденно, скучно, как будто упражнение выполняешь, и тогда одна от другой отличается не больше, чем семнадцатый дан от четырнадцатого. А иногда обретаешь крылья и летишь как птица, - Карий сладко сощурился, потянувшись, вероятно, представляя себя птицей.

- Как сейчас? Правда? - в вопросе друга слышалась некоторая ирония.

- Как сейчас, - Карий обиделся, - что ты ко мне привязался, правда - неправда. Мы же сейчас с тобой не опыт ставим, а отдыхаем.

- Ну не скажи, мы сейчас ставим опыт под названием “Сколько продлиться очередная любовь Кария, и чем она закончится”. Разве неправда?

- Опять ты со своей правдой, если бы я тебя не знал так хорошо, ты бы уже давно получил по голове и по другим местам. Правда? - съязвил Карий.

- Правда, просто объективная истина. У меня нет шансов выстоять против тебя, ты аннунак.

- Объективная, значит. Истина. - Карий запустил в друга большое яблоко, тот поймал его в последний момент, у самого лица. Запоздай он на долю мгновения, и получился бы очаровательный синяк, - скажи мне тогда, умник, чем отличается правда от истины?

- Если высочайший аннунак настаивает, то нижайший игиг осмелится высказать свою точку зрения, - и нижайшему игигу пришлось словить еще одно яблоко, - спасибо за угощение, теперь, если можно, персик, пожалуйста. Спасибо. - Персик пришлось стирать с лица полотенцем, - Очень любезно с вашей стороны. Так я продолжу, если позволите? Так вот, правда в том, что сегодняшнюю ночь ты провел с юной кочевницей и сделал из нее настоящую дабисту. А истина в том, что скоро ты позабудешь о ней и пойдешь к другой.

- Не понял, что это ты имеешь в виду? – почему-то у Кария отпала охота шутить. Ему не нравился такой оборот разговора, и в то же время предмет беседы вызывал в нем острый, болезненный интерес. Он решил дать другу высказаться.

- Правда - это свершившийся факт. Этим фактом может быть событие или даже явление. - Сард продолжал насмешливо щуриться. – А истина – суть этого явления, смысл и первопричина. Например, солнце. Многие тысячелетия оно неукоснительно появляется на небе утром и уходит в океан вечером. Это правда, это свершившийся и неукоснительно совершающийся факт. Смысл этого явления в том, что солнце дает жизнь планете. Без его света не было бы растений, а без них не было бы кислорода, а без него нас. Это истина. Причина этого явления в том, что планеты движутся вокруг светила и по этому не падают. Это истина. Далее. Тебе ведь известно, что кочевники и крестьяне полагают, что все происходит наоборот? Рам в своей колеснице ездит по небу, то есть солнце движется вокруг земли. Это уже ложь, но вытекающая из той же правды, первоначального факта. Таким образом, понятно, что у одной правды, одного факта может быть много истин, а может родиться и ложь.

- И какие же тогда истины и обманы родятся из того факта, что я переспал сегодня с Асканьей? - Оба были серьезны, позабыв о шутках. Сард ходил по самому краю, Карий видел это. Ему казалось, что друг зацепил что-то очень важное, что-то настоящее и стоящее, и ему очень хотелось понять, что же это.

Но закончить этот разговор сегодня было не суждено. Вернулись девушки.

- Она делает успехи, - голос Нгинириизы был приветлив, а вот глаза смотрели мимо присутствующих, - очень быстро сообразила, как пользоваться наглабу*. Асканья смутилась.

- Меня брили перед посвящением, я видела, как это делается.

- Через годик, другой волосы перестанут расти совсем. Видишь, у меня нет ничего, а я уже давно - давно не брала в руки наглабу, - Нгинирииза устроилась на ложе, поза ее была самая расслабленная. Она достала из складок одежды изящный пузыречек, постучала по нему длинным янтарным ногтем, и снова высыпался порошок. Когда они были одни, Асканья все же решилась спросить о том, что это. Нгинирииза ответила, что ей не нужно знать об этом, по крайней мере, пока.

- Скажи, - Асканья подошла к Карию и провела рукой по его лицу, - а у тебя тоже раньше росли волосы, как у наших мужчин? - девушка имела в виду своих, теперь уже бывших, соплеменников.

- Да, росли, - он поймал ее руку и поцеловал кончики пальцев, ее ноготочки были коротенькими и чистыми. - Но это было очень, очень давно.

Остаток вечера прошел весело и легко. Карий решил остаться еще на одну ночь. Все равно одна ночь ничего не изменит, коль процесс уже запущен. И Тану был в общем-то в порядке, аннунак поставил ему глубокий гипноблок, в ближайшее время можно не опасаться  рецидивов.

Когда пришло утро, Карий обнаружил, что совсем не хочет просыпаться. Асканья уже умылась и оделась, сама принесла завтрак, а он все лежал с закрытыми глазами, пытаясь обмануть себя и действительность. Когда девушка присела на краешек ложа полюбоваться им, он привлек ее к себе и жарко поцеловал.

Через некоторое время, когда они оба оделись и сели кушать, он осознал, что должен уходить и что не может сказать ей, что у нее должны быть другие мужья. С тяжестью на сердце объяснил ей, что его ждут важные дела, и пообещал, что как только освободится, сразу придет к ней. Он обещал сделать для нее серьги, браслеты и ожерелье. Когда он уходил, она просто сказала:

- Я буду ждать тебя.

МОРФИНГ

Белые длинные тени расцвечивали желтоватый известняк пола и стен зала библиотеки. Таких залов, имеющих самые разнообразных оттенки, насчитывалось несколько десятков тысяч. Они поднимались ступенями, овивая спиралью центральный энергетический колодец, взбираясь от подножия до самого верха Пирамиды Мертвых. Это мозг Маифа, средоточие памяти, знаний и силы континента, хранящий плоды трудов солнечных жрецов, собранные за тысячелетия. Свет, падающий из высоких узких бойниц-окон, высвечивал глубокие ниши, в которых теснились большие прозрачные амфоры, наполненные соленым раствором, служащим питательной средой для кристаллов. Собственно, это не совсем кристаллы, это причудливое творение человеческого гения соединяло в себе растение и минерал. Когда создается вифал - книга-водоросль-кристал, сначала выращивается камень с необходимыми характеристиками. Каждому роду информации соответствует своя молекулярная структура, внешне эти отличия выражаются в цвете. Далее кристалл программируется с помощью ментообруча, транслирующего мысль непосредственно в кристаллическую решетку. Собственно, камни можно заполнять информацией и без посредства специальных устройств. Ментообруч, называемый еще диадимой, нужен для управления большими объемами разноплановой информации и для ориентации в ее потоке. Любая мысль может храниться в камне веками и даже тысячелетиями, но при первом же контакте с человеком или другим мыслящим существом она немедленно улетучивается, истаивает и исчезает, приняв на свое место новую, чаще всего случайную и бесполезную мысль. Поэтому кристаллу, чтобы превратиться в надежное хранилище знания, нужно принять в свою плоть живой организм. Это наипростейшая одноклеточная водоросль, которая вследствие своей примитивности может существовать практически вечно, ей нужна только соленая вода. Если вдруг изменится характер солей, то водоросль может приспособиться, погубив некоторую часть содержимого вифала, но основное все равно можно будет расшифровать, если, конечно, уметь это делать. Поэтому в библиотеке существуют вифалы, пережившие великую битву и помнящие славное и страшное прошлое некогда огромного континента.

Сосуды, в которых живут вифалы, служат одновременно и для ориентации в хранилище. Если проводить аналогию с современной читателю библиотекой, то амфоры – это полки, залы - шкафы, все залы одного цвета - разделы. В этом желтом зале располагались труды о берсеркерах, морфингах-убийцах.

Сухую наэлектризованную тишь комнаты нарушил чавкающий звук. Из гладкой известняковой поверхности ниши выпало коричневое щупальце, безвольно повисло на мгновение, потом пошарило в пространстве и, наткнувшись на край амфоры, нырнуло в ее глубь. Скользя меж прозрачных, почти невидимых в воде камней, оно уверенно направлялось к ведомой лишь ему цели. Наконец цель была достигнута - ничем ни примечательный желтовато-серый камушек размером с жучка-листоеда. Щупальце, потыкав его, пришло, вероятно, к выводу, что это и есть искомый объект, хлюпнуло для острастки и стало методично заглатывать жертву. Если бы в помещении был сторонний наблюдатель, он бы отчетливо увидел судорогу, волной прокатившуюся по всей длине чудовища – любителя полакомиться алмазами. Чуть подумав, щупальце слопало еще один камешек и, посчитав себя вполне удовлетворенным, отправилось восвояси. Финальное чавканье послужило прощанием, и в хранилище вновь воцарилась тишина.

То, что проглотило вифалов, было вовсе не щупальцем, а воздушным корнем древнего исполина, издревле обитающего в пирамиде, верой и правдой служащего своим создателям - солнечным жрецам. Имя ему было Гамантей. Гамантей был библиотекарем. Только ему было ведомо, где и что храниться. Он стар, но тело его молодо благодаря хозяевам, которые заботливо заменяли одряхлевшие члены новыми. Вот уже несколько тысячелетий он опекал своих питомцев-вифалов. Он любил свое дело и был по-своему счастлив. Правда, характер его время от времени менялся. Это происходило, когда приходил новый смотритель библиотеки. Нынешний Гамантей был несколько скуповат, он всегда нехотя расставался со своими любимцами даже на недолгое время. Он любил, что быво всем был порядок и все было на своих местах. А еще он втайне мечтал стать Сайром. Но это происходило лишь во время ментоконтакта с нынешним смотрителем, которым был Буррах. Сегодня Гамантей с особым сожалением выдал своих подопечных, потому что они понадобились Карию, которого Буррах, мягко говоря, недолюбливал.

На поиск необходимых данных ушел почти целый день, многие вифалы оказались в работе у других рамонов, поэтому пришлось подыскивать им замену. Никогда не удается повторить работу в точности, каждый новый морфинг обретает свои собственные качества, это интересно, но и очень трудоемко. По сути, Карию предстояло сотворить нового берсеркера, на это уходит почти полтора года. А еще Тану, ему необходимо полное обследование и, возможно, придется провести несколько операций. Ифрит откладывается на неопределенное время. Впервые ученому приходилось переделывать свою работу, эта глупая ошибка была совершенно невозможной, невероятной, нелепой и непростительной. И почему, собственно, она не проявилась раньше? Нужно обязательно разобраться с этим несмотря на время. Сайр торопит, требует сдать берсеркера уже через восемь-девять месяцев, используя биоускоритель. А ведь ему хорошо известно, как это опасно. Биоструктуры, развивающиеся вопреки законам времени, почти невозможно контролировать, и что выкинет мутация, предугадать весьма непросто. Ну да ладно, придется рискнуть, все равно другого выхода нет. И нужно быть внимательней. А вдруг это не его ошибка, а чей-то умысел? А зачем? Нет, глупости все, сам виноват. И все же. Еще пять дней ушло на подготовку материалов и оборудования для “зерен”, из них, уже из плоти человека, потом вырастут стрелы и прочие фокусы для бойца, идеального убийцы, способного выстоять против десятков простых солдат с материка. Пока “зерна” будут прорастать, нужно найти подходящего носителя, сильного, смышленого и хорошо подготовленного парня из байрумов. Для этого нужно попасть в Порт-Нагар. Хорошо, что существуют порталы, если бы Карий был игигом, ему бы пришлось отправиться в Порт-Нагар в лучшем случае верхом – это почти десять дней пути. С порталом уйдет лишь половина дня - чтобы добраться от портала до города. Очень плохо, что нужно спешить. Выбрать парня нужно нутром, если хватать без разбора, можно очень сильно ошибиться. Нужно время на глубокий молекулярный анализ. А самое главное, нужно понять характер человека, его суть. Если произойдет что-то непредвиденное в физиологии, берсеркер, скорее всего, умрет, а если ошибиться в характере, можно получить неуправляемого монстра, опасного прежде всего для себя.

* * *

- Вы похожи на потаскух матушки Дюпп, а не на байрумов! Подобрать всем задницы, олухи гороховые. Войско недоумков! - орал немолодой уже вакир* с отечным лицом пепельного цвета, - Что у тебя с ногами, байрум? Такое впечатление, что ты пол-Ашара проскакал на карачках, выпрямить ноги! Задницу подбери, идиот, сколько раз можно повторять?! И не пяль на меня свои наглые гляделки. Опустить глаза, когда с вакиром разговариваешь! Отря-яд, бегом арш! - у ближайших байрумов заложило уши, выстроенный в колонну по четыре отряд двинулся бегом по плацу. Клубы пыли, выбивающиеся из- под ног, поднимались к небу, мерно шлепали о голые бедра кожаные ножны, нестройно звенели, ударяясь друг о друга, окованные железом щиты и асмару - короткие копья пехотинцев.

- Ум. Нам. Тим, Бай, Ши! - выкрикивал вакир древние имена стихий, задавая ритм.

- Ум. Нам. Тим, Бай, Ши! - отвечали ему солдаты.

На этих не смотри, эти еще совсем зеленые, - говорил угула* Адад, дюжий, волосатый воин. Одного взгляда на его огромные ручищи было достаточно, чтобы все о нем понять. Белокожий ануннак казался рядом с ним хрупким юношей, но Адад прекрасно знал о том, какие силы и мастерство скрываются за этой обманчивой хрупкостью и изнеженностью. Он бы не поставил на себя дырявой монеты, случись ему встать против жреца.

- Сейчас я покажу светлейшему настоящих парней. Сейчас в отряде берсеркеров сорок один человек. Там нет ни одного кочевника, только дети Наму, каждый из них мечтает стать морфингом. И, уверяю тебя, Карнасарпал, они стоят того.

- Охотно тебе верю, Адад, ты знаешь свое дело, - воин польщенно улыбнулся, - Мне нужен парень, - продолжал жрец, - максимально похожий на прежнего, того что я брал в прошлом году.

- Картела? А кстати, что с ним сталось?

- Умер. Вышло досадное недоразумение.

- Жаль, он мне нравился.

- Может быть,у него есть брат?

- О чем ты, светлейший, кто же знает, кто из них кто?

- Да, действительно. - Карий знал, о чем говорит угула, он даже подумал: “А может, среди них есть мои сыновья? Было бы забавно встретиться с собственным ребенком”, а вслух он сказал другое, - Я полагаюсь на тебя, Адад. Понимаешь, я ни в коем случае не должен ошибиться, а времени присматриваться и выбирать у меня нет. В крайнем случае завтра вечером я и мой берсеркер должны отправиться в Парим, и я сразу приступлю к операциям. Между тем они дошли до “Пути Берсеркера”, полосы препятствий, устроенной на морском берегу. Белые кружева пены украшали ласково льнущие к берегу волны. Карий любил океан. Ему хотелось бы побыть наедине с праматерью людей, Наму, послушать ее советы, принять от нее утешение и материнскую ласку. Но, увы, времени на это не было. Странный какой-то оборот стала принимать его жизнь - что бы аннунаку не хватало времени? И почему - то совсем не к месту ему вспомнилась Асканья, ее маленькие, совсем детские ладошки, упрямая прядь волос, выбивающаяся из прически, ее улыбка. С видимым усилием он отогнал от себя ее нежный образ. Нужно было сосредоточиться на работе. Байрумы уже приготовились к испытанию. Весь этот отряд заметно отличался от прочих, набранных из кочевников. Эти байрумы были более дисциплинированны, подтянуты, их движения были экономны и грациозны. Сказывалось воспитание. В отличие от кочевников этих муштровали с детства. Да и способности были другие - все называемые детьми Наму были детьми рамонов и дабисту. Сюда отправляли тех, у кого физическая сила преобладала над умом и интуицией, тех, кто не был способен к магии.

Байрумы, претендующие на превращение в морфинга-берсеркера, шли парами. Они были без оружия. Первый кар полосы препятствий можно было видеть, далее жрец принимал информацию с колец, надетых заблаговременно на испытуемых. Когда последние воины скрылись из глаз, Карий впал в оцепенение, полностью уйдя в ментодиапазон.

Ракшасовы Заросли, переполненные хитрыми ловушками, прошли все. Не проблемой оказалась и огневая полоса. Первый срезался в змеином рву, одна гадина все же успела цапнуть смуглого паренька с нежным девичьим лицом. Яд змей не был смертельным, он лишь парализовывал на некоторое время. Но несколько укусов вполне могли убить. Оперативно подоспевшие сарибы быстро уволокли неудачника. Двое сорвались в овраг с тонких жердей, не сумев сохранить равновесие, ушиблись, но тоже были живы. Еще один потерял сознание, получив от манекена здоровенной деревянной колотушкой по лбу. Четверо изрядно покусанными сошли с дистанции в узком каньоне, наполненном дикими зверьми. Еще один ударился головой во время прыжка в водопад. Он погиб. Вероятно, утонул. Камень Шимту – высокую щербатую скалу преодолели почти все оставшиеся. Внимание аннунака привлек один эпизод: крупный длинноволосый парень сорвался с карниза уже у самой вершины. Если бы он упал, неминуемо бы разбился. Но другой юноша, светлокожий и светлоглазый, успел подхватить его за руки, и, теряя очки на времени, вытащил неудачника на ровную площадку. Но спасенный не смог продолжить путь, он повредил ногу. С этого момента Карий стал наблюдать за голубоглазым. Вифал, содержащий в себе подробную картотеку, рассказал жрецу, что парня зовут Дарел. Шрам на лице он заработал еще в детстве, в него плюнула дикая саламандра, причиной этого было чрезмерное любопытство ребенка. Ожог вышел серьезный, бледной морской звездой навсегда прилепившись к чистому лицу. Ну, это можно убрать. Так. Дальше, что? Замкнут, склонен к аффектам, жесток. Странно, откуда же тогда этот странный поступок? Оценка умственных способностей - ниже среднего, физические параметры: силен, как барс, способен ускоряться, лучший пловец, но не различает некоторые оттенки. Вынослив, хорошо контролирует боль, склонен к лидерству. Интересно. Драки со сверстниками, драки со старшими, в возрасте четырнадцати лет избил инструктора - две недели ямы. Что ж за инструктор такой был? Еще что есть? Рисует, но предпочитает скрывать это, больной желудок. “Темные зоны”! Вот это букет. А интеллект, значит, ниже среднего. Забавно, забавно.

Просмотр данных нисколько не мешал рамону отслеживать каждого продолжающего путь. Их осталось девять. Это были лучшие из лучших. Они уже преодолели Черное Болото, Пещеры Эренгишаль, Пасть дракона и еще десяток аттракционов, многие из которых были подстать фокусам Лабиринта Смерти, но их было значительно меньше, и никаких упырей и прочей дряни. Наконец путь длиною почти в один данна* закончился. Теперь они будут драться на морском берегу, пока не останется один.

Кстати, их напрасно считают неспособными к магии. Карий отчетливо видел, что провернуть все это без магии было невозможно. Только это была другая магия - боевая. Это ему было известно и по своему опыту. Не зря ведь рамонами становятся лишь прошедшие Лабиринт Смерти. Все прочие экзамены, конечно, касаются науки и магии. Рамонами берсеркеры действительно не могли быть, но магами они были.

А тем временем пятеро из девяти были уже в отключке. Оставшиеся четверо казались равноценными. Коренастый, очень смуглый, почти синий Атор дрался с высоким, но более легким Инахом, лицо и грудь его были залиты кровью. Атор казался сильнее партнера, но у Инаха были длинные руки. Инах отступал, заманивая противника в море, когда вода достигла груди, он, сделав обманный маневр, оказался за спиной Атора и, намертво захватив бычью шею врага, стал его топить. Соперником Дарела оказался жилистый Сантар, коротконогий, с мощным торсом и огромными ручищами. Дарел явно превосходил в скорости, но Сантар был непрошибаем, пропуская удары, способные убить лошадь, он оставался на ногах, продолжая атаку. Изо рта последнего хлестала пена, вдруг, издав истошный воющий крик, он прыгнул и вцепился зубами в плечо Дарела, потекла кровь. Дарел, воспользовавшись позицией, захватил голову коренастого и готов был ее свернуть. В этих поединках не было правил и не было оружия. Лица всех бойцов искажала ярость, никто из них не собирался сдаваться. Жрец понял, что если не остановить их сейчас, дело закончится убийством. Это не входило в его планы, он дал сигнал остановить бойню.

Выбор нужно было делать из этих четверых. Пробы крови, мышечной ткани, основные желудочные соки, состав спинного мозга. И, конечно, ментограмма. Заодно он сам посмотрит на эти пресловутые “темные зоны”. Работы было невпроворот, ночь спать точно не придется. Дал бы Рам управиться до следующего полудня. А пока победители пусть отдыхают. То, что пробы взяты с байрумов в измотанном состоянии, хорошо – лучше будет видна реакция организма на экстремальные обстоятельства.

Прежде чем приступить к работе, рамон все же решил искупаться. Что, в самом деле, за спешка такая? Зачем Сайру так срочно требуется берсеркер, и именно от Кария? Неужели других нет? Есть же ведь. Десятка полтора точно на подходе. Что-то здесь не так. Но сколько он ни думал об этом, ничего вразумительного так в голову и не пришло. Карий, качаясь на ласковых теплых волнах Наму, смотрел на мерцание мохнатых звезд. Здесь, у океана, рисунок созвездий был несколько иной. Колесница Энки была ближе к горизонту, чем в Городе Мертвых, Лунный Дракон развернул свои крылья в самом центре небесного шатра, а Венец Инанны был не виден вовсе. И само небо было другим. В Париме оно было низким и сочным, в Городе Мертвых, на возвышенном плато, - высоким и безнадежно бледным, словно его застирали до дыр, как застирывают свои покрывала сарибитки. Здесь же оно было очень выпуклым и бархатистым, особенно это было заметно ночью. Звезды здесь были почти такие же большие, как в Городе Мертвых, но много ярче и пушистей. Еще здесь теплей. Окончился сезон дождей, пришел месяц нисан, а здесь уже было по-летнему жарко. В Париме подсыхала земля, скоро в доме Асканьи снимут потолочные стекла. При воспоминании о девушке сердце его сладко заныло. Когда же они встретятся? Вероятно, не раньше, чем через месяц. Можно, конечно, и раньше выкроить вечерок, но негоже являться к девушке в спешке. Да и подарки он ей обещал, а их еще нужно сделать. И тут он вспомнил ее трогательное обещание не иметь других мужей. Как она там? Может, уже и забыла о нем, увлекшись кем нибудь? Нечто похожее на ревность шевельнулось в груди рамона, только он не знал, что это так называется. В его мире ревность была уделом плебеев.

Ночь прошла в напряжении, сильно болели глаза, переутомленные излучением сканирующего биона, ныла спина от долгого, почти неподвижного, стояния над предметным столиком. Стимуляторы, конечно, делали свое дело, но хотелось хорошенько размяться да и просто, наконец, поспать. Давно пора обзавестись собственным лаборантом, сколько раз уже предлагали.

Основные анализы были готовы. Мышечная ткань всех претендентов в принципе подходила. Предпочтительней были номер два и три. Кто это? Инах и Сантал. Но по пробам спинного мозга полностью выбраковывался Сантал. Ну и хорошо, чем-то он не понравился Карию, кстати, у него те же “темные зоны”. Далее кровь. Здесь менее всего подходил только Атор, но рискнуть можно было. Желудочные соки в норме у всех, у Дарела кое-какие проблемы, но это мелочи - можно перевести его на растительную пищу. Значит, трое: Инах, Атор и Дарел. Решит все ментограмма. А вот если выяснится, что ни один из них не подходит под разработанную и выверенную программу, то дело плохо. Есть два варианта: первый – снять ментограммы со всех, кто шел “Путем Берсеркера”, в этом случае можно нарваться на плохого бойца. Этого не хотелось бы. И второй вариант - разработать новую программу, но на это уйдет уйма времени, которого нет. Остается надеяться на удачу.

Отдохнувших испытуемых привели к полудню. Выглядели они неважно. Половину лица Инаха рассмотреть не представлялось возможным по причине обширной лиловой опухоли, напрочь исказившей его черты. Красавец, нечего сказать. Вот бы его сейчас к матушке Дюпп отправить, то-то бы девчонки посмеялись. Дарел тоже хорош. Его физиономию украшала очаровательная ссадина, соединившая воедино брови и нос. И он придерживал руку, вероятно, ушиб или даже перелом. Грудь была прикрыта туникой, на месте укуса ткань заметно мокла. Вот будет смешно, если этот чокнутый Сантал занес какую нибудь дрянь в кровь Дарела, надо будет проверить. Но краше всех был Атор - разбитые губы, дважды сломанный нос, превратившийся в здоровенный батат, грудь, обе руки и правая нога перевязаны уже покрасневшими полосками ткани. Нечего было и думать о том, чтобы тащить его в таком виде через портал. Н-да. Вот и выбери тут.

Карий водружал на головы испытуемых ментофалы – бионы, используемые в библиотеке и для дальней связи, само собой разумеется, что ментограммы снимаются с их же помощью. Здесь, в Порт-Нагаре, была устроена весьма приличная лаборатория, правда, многие бионы имели потрепанный вид, примерно такой же, как в учебных лабораториях. Но байрумы – это кочевники, дикари, что с них взять. Ну, а монахи? А их учителя? Великий Рам поистине обладает мудростью, если делает аннунаком не всякого. Последним надел ментофал сам ученый. Он решил производить сканирование в многоплоскостном режиме.

Ну, с Рамом. Пошла руда. Память; скорость реакции; мелкая моторика; внимание; дальняя память; способ восприятия, вот здесь хорошо видна разница – у двоих – слух, Дарел – обоняние. Не ошиблись те, что отбирали их в детстве. Для воина наиболее предпочтительный способ восприятия – запах. Визуал внимателен, разносторонен, но ему можно отвести глаза. Хороший маг может подменить звуки, но очень не просто отследить все, где-то обязательно будет пропуск. Контролировать же запахи почти невозможно. А тактильный путь отпадает как сугубо индивидуальный и слишком контактный. Дальше. Структура сознания: Дарел опять отличается, его способ – эмоциональный анализ. Так, область мотиваций и желаний: голод, сон, половые инстинкты. Здесь они мало отличались. Центр власти – интересно, три объекта, три типа: ведомый, лидер и идиоритмик, и ни одного пассива. Правильно, среди воинов, а тем более берсеркеров, таковых не должно быть. Более или менее, здесь все ясно, пошли дальше. Память детства: обиды, одиночество, страх, агрессия. Не особенное разнообразие. Генная память. Вот они, “темные зоны”! Действительно, темные. Не подступиться. Тишина во всех диапазонах. Так, вот здесь, кажется, что-то возможно. Стоп!!! Карий, больше так не делай, ты аннунак, но уверен ли ты, что выдержишь это? Боль, страх, агония. Странно, почему же эти зоны считают возможным хранилищем сверхспособностей? Сюда соваться больше не стоит, по крайней мере, пока. Посмотрим способности, так, способность менять субъективное время есть у всех троих. Неплохо. Ускорение реакций. Спонтанный биохимический взрыв. Прекрасно. Острая реакция на ментодиапазон врага. Молодцы, умеем не думая делать именно то, чего опасается противник. Так, чувство напарника: двое - двенадцать балов, Дарел - восемнадцать. Возьми его Рам, этот парень мне нравится все больше и больше! Ну-ка, что у нас есть еще? А вот и «ясный клад», понятное дело, местные игиги его упустили. Что это: связь! Дальняя ментосвязь фиксированного типа! Он на огромных расстояниях чувствует тех к кому привязан! Благодарение Раму, я нашел. Нашел то, о чем только мечтал! Подобный дар встречается крайне редко даже среди аннунаков.

Выбор сделан. И, кажется, не совсем зря умер Картел, если бы не это, Карий никогда бы не встретился с этим парнем.

Выбор сделан.

ТАНУ

Сиф нежился на весеннем солнышке. В его задачу входило выучить четырнадцать новых названий трав, их свойства, внешний вид и условия разведения. Запоминал он на слух и по рисункам Кария. Он и сам уже пытался рисовать картинки и изображать известные ему десять иероглифов, но стило в его руке вело себя неуверенно, и пока получалось нечто слабо узнаваемое. Несколько изрисованных травами пергаментов было разбросано по желтому песку вокруг мальчика. Он пальцем начертил на песке большую рыбу, потом, подумав немного, пририсовал к ней два острых рога. Звонко рассмеявшись, перевернулся на спину и растянулся на теплом песке, подставив личико солнечным лучам. Мальчик заметно поправился, приобретя некоторую округлость форм. На голове его был намотан белый тюрбан, а запястья и щиколотки гордо украшали серебреные браслеты - теперь он ученик рамона, причем не какого нибудь там, а самого наисветлейшего аннунака. Об этом свидетельствовали красовавшиеся на браслетах завитушки. Жизнь его с того памятного дня, когда он уснул в святилище, в одно мгновение превратилась из кошмара в сказку. Он вкусно и досыта ел, хорошо спал на чистой, приятно пахнущей волчьей шкуре. Его больше не били, тумаки и подзатыльники рамона не в счет. Раны его понемногу заживали, кожа становилась гладкой и чистой. Теперь он много улыбался и смеялся, у него появилась масса времени для исследования рамонского дома и его окрестностей. В данный момент он был у акведука, практически за городом, все постройки начинались по другую сторону ажурных стен водоносной жилы. Попасть сюда можно было только через наружный вход рамонского дома, если кто нибудь пытался пройти под акведуком, или спрыгнуть со срединной галереи, от смельчака оставалась лишь горстка пепла, Сиф однажды сам видел это.

Он не перестал быть рабом, но стал одним из избранных – его учил рамон. Вспомнив об этом, мальчик с прилежанием взялся за задание.

Огромный, обычно пустынный дом аннунака был на удивление многолюден. Четверо слуг, Сиф, Тану, теперь еще Дарел, сам хозяин и трое его гостей - Ашур, Нурах и Сард. Карий принимал гостей прямо в лаборатории. Предмет спора, Тану, осунувшийся и какой-то весь погасший, сидел тихонечко, спрятавшись за нагромождение бионов и реторт на лабораторном столе.

- Этого не может быть, это абсолютно невероятно, это абсурд. Ведь подобного не случалось никогда, - Ашур никак не мог уразуметь происходящего, он мерил шагами свободное от оборудования пространство лаборатории.

- Но ведь никто и никогда и не проводил подобного эксперимента, по крайней мере, в обозримом прошлом, - возражал Нурах, спокойный и уравновешенный.

- Чтобы морфинги заболевали после вывоза их за пределы излучения Рамова Перста, это сколько угодно, но чтобы наоборот? Я этого не понимаю. Карий, может, ты все-таки ошибся, и это произошло не здесь? И он болен давно? - гнул свое возбужденный Ашур.

- Может быть. Все может быть. Но его обследовали почти каждый год, вот все записи, - Карий поднял ворох пергаментов, испещренных разными почерками.

- Его обследовали игиги, они могли пропустить, - не унимался учитель.

- Могли, - это был уже Сард, - но неужели же все как один? Сколько их всего было, Карий?

- Восемь. Четвертый - Аттон, он сейчас в Немой Пустыне, и, вероятно, вернется аннунаком.

- Не факт. То, что он решился идти в пустыню, еще не означает, что он не мог ошибиться, - сказал Ашур.

- Хорошо, Карий, давай начнем все сначала, проверим вместе все по порядку. Вы согласны? – спросил Нурах жрецов.

- Да, конечно, - нестройным хором отозвались друзья.

- Ашур, если ты так убежден в ошибках игигов, то ты и будешь доказывать это, идет? – продолжал руководить Нурах. Он, как и Карий, был несколько моложе Ашура и поэтому не должен был бы командовать. Но поскольку в данный момент гуру был противником версии Кария, Нурах взял на себя роль арбитра, - Сард поможет тебе, а мы с Карием еще раз проведем полное обследование.

- А что делать с Дарелом? Его нужно готовить к очередной операции, он не может подождать, программа запущена, через десять дней он должен быть погружен в саркофаг, - хозяин дома выглядел озабоченным и растерянным.

- Значит, будешь заниматься своим берсеркером, а Тану я возьму к себе и сам проведу исследование, так будет даже лучше. Независимые исследования - объективные результаты.

- А как же твоя работа? - спросил Сард.

- Я не выбрал себе еще модель. Работа идет только на стадии “зерен”, и к тому же у меня толковый лаборант - он вполне справится с тем, что не терпит отлагательства.

- И я справлюсь, - сказал Ашур, - у меня ничего срочного.

- Так и сделаем, - Карию хотелось поскорее закончить с этим, Сайр уже вызывал его и вновь торопил. – А сейчас пойдемте поедим.

Рамоны, обсуждая детали, отправились в летний триклиний, оттуда уже шли аппетитные запахи. А Тану, съежившись на полу, беззвучно заплакал. Он мало что понимал из происходящего и всего боялся. Его надежды встретиться со своими настоящими родными истаяли как дым. Почти за два месяца, проведенные в доме рамона, он понял, откуда он взялся и кто его родственники. Дарел жил рядом с ним, и вскорости он и станет “родственником” бедного змееныша. Никаких змееподобных людей в природе не существовало, он, Тану, был просто человеком, но странно и непонятно зачем изуродованным. Юноша отчаянно тосковал по кочевью, по своему отцу Самаалу, он понял, что старик и был настоящим и единственным его отцом, его семьей, теперь уже утраченной навсегда. С тех пор, как аннунак провел его через портал (Тану усыпили, и для него осталось неизвестным место его нынешнего пребывания), не видно было и Аски. Спросить про нее у Кария он не решался, попросту боясь своего мучителя. Дарел не понимал его состояния, он мечтал стать морфингом, байруму невдомек было, как можно не хотеть быть морфингом. Маленький Сиф шарахался от змееныша, дразнил его и бросал в него объедки. Жалела его одна Лу, Тану тянулся к ней, искал у нее защиты, но она ничем не могла помочь. В довершение ко всему он тяжко болел. У него болело все, и внутри, и снаружи. Его мучил жар, все время хотелось пить, кожа горела, как обожженная. Его тошнило, больной регулярно сплевывал кровь. Дней шесть назад стали появляться первые язвы. Карий вводил ему что-то в кровь острой иглой. После этого боль немного отпускала, но тогда начинали мучить кошмарные видения. Иногда видения были приятными, он видел отца, Аску, степь и предгорье. Но, очнувшись от них, он страдал вдвое сильнее, понимая, что никогда не сможет вернуться. Он молился всем богам, которых знал. Он молил о смерти, ибо думал, что умереть лучше, чем жить так. Умереть и забыть все это, лишь ожидать у Горькой Реки своего отца Самаала и прочих соплеменников.

Через пять дней Тану принесли на носилках, ему стало еще хуже. Лу причитала над ним, как над покойником, отирая его лицо губкой, смоченной в уксусе. Сердобольная женщина пыталась напоить больного теплым молоком, но он отказался. Он сильно похудел, цвет его кожи стал темно-пепельным, уже все его тело покрывали гноящиеся язвы, из красивых волос постоянно сочилась кровь. Он был так плох, что вызвал жалость даже у Сифа. Когда все ушли, притихший мальчик осторожно приблизился к кровати больного. Глаза Тану были закрыты, Сиф осторожно притронулся к его лбу и сразу же одернул руку, такой горячий он был. Тану застонал, а испуганный ребенок схватил губку, намочив ее, стал протирать лоб. Тану открыл глаза.

- Тебе очень больно? – спросил мальчик. Тану силился разлепить запекшиеся губы, но не смог. – Прости меня, что я дразнил тебя. Знаешь, на самом деле ты очень красивый. - Тану едва заметно улыбнулся, и, сделав над собой усилие, все же открыл рот :

- Был, - шепот его был так тих, что Сифу пришлось наклониться, чтобы услышать.

- Что ты такое говоришь? Тебя обязательно вылечат, и мы будем с тобою играть. - Сиф крепко сжал руку змеенышу, по лицу его текли крупные слезы.

- Тебя учат травам, да? - плачущий мальчик закивал головой, рыдание сжало ему горло.

- Тогда дай мне травы, от которых умирают. - Сиф снова закачал головой, только теперь уже в другую сторону, отрицая. - Пожалуйста, - слово больного было легким-легким, как перышко, - мой отец тоже знает травы, он бы обязательно сделал это для меня.

- Я бы тоже сделал, - серьезно ответил ребенок, - но я еще не знаю такой травы, я совсем недавно учусь. Я не знаю, - еще раз повторил он. Тану кивнул, закрыв глаза, из-под прикрытого века стекла слеза.

Ночью Сиф прокрался в лабораторию. Он приблизил один из матовых шаров к шкафам, тусклый свет выхватил из темноты разнообразные пузырьки и бутылочки. Мальчик не очень хорошо представлял себе, что он ищет, вернее, не представлял совсем. Из десяти известных ему иероглифов можно было сложить фразу: «умерли все». Быть может, он встретит такую надпись? Но в тех надписях, которые ему попадались, было очень много незнакомых иероглифов, и он не мог прочесть почти ничего. Ему было страшно, лаборатория была полна теней и квазижизни, мальчик чувствовал ее нутром, но не понимал головой, поэтому боялся. Страх шел от него широкой волной, производя массу шуму в ментодиапазоне. Разумеется, шум услышал Карий. Он застал трясущегося мальчонку с несколькими склянками в руках.

- Ну и что ты собираешься с ними делать? - рамон взял из рук мальчика одну бутылочку и прочел: «биоускоритель для произрастания семян хуна», - ответ на свой вопрос он знал, мысли ребенка не были секретом для него. - И что мне теперь с тобой делать?

- Дай Тану травы, чтобы умер!

- А ты смелый. С Тану я как- нибудь сам разберусь, а что мне с тобой делать?

- Отправь меня обратно в барак, - мальчик опустил голову, голос его был тих.

- Однако, - Карий забрал у ребенка все, что тот успел стащить, - знаешь, я подумаю над твоим предложением. А сейчас иди спать.

Испуганный ребенок убежал, не оглядываясь. А рамон пошел к Тану. Жрец засветил синий магический огонек. Больной метался по постели, время от времени тишину нарушали глухие стоны. Карий взял за руки спящего, и на него обрушилась лавина боли и отчаяния. Пробираясь сквозь шквал страдания, жрец искал сознание Тану, оно не отзывалось. Аннунак понял, что змееныш не хочет жить, его держали в мире живых только усилия рамона. Что делать, Карий не знал. Исследования Нураха подтвердили, что странная болезнь юноши вызвана излучением Перста Рама. Излучение, которое несет всему жизнь, уже почти убило это бесхитростное в общем создание. Прав был Сард, выход существовал только один - вернуть мальчика в степь. Но это было невозможно. Никто, кроме рамонов, не мог покинуть Города Мертвых ни живым, ни мертвым, раз войдя в него. Значит, оставалось только дать ему умереть. Может быть, и можно найти средство от этой лихорадки, но скорее всего на это не хватит времени, больной попросту умрет. Можно было попытаться поместить его в саркофаг, но никто не даст гарантии, что действие излучения прекратится в нем. Скорее, наоборот, оно усилится там. Жрец вздохнул и приложил свои руки к вискам Тану. Рамон был готов прекратить страдания змееныша, оборвав нить, связывающую его душу с бытием. Тану застонал, и Карий отчетливо услышал: “Аска, спаси меня”. Аска! Так ведь звали Асканью, когда ее еще не посвятили. Точно, так и есть, ведь ее привез Иллуш, и Тану тоже привез он. Они соплеменники. Аннунак совершенно неожиданно для себя сменил решение. Он подхватил невесомое тело подростка на руки и отправил своего служебного духа к Сарду.

Сард примчался с другой стороны города за время вдвое меньшее, чем требовалось для такого путешествия. Карий тем временем собрал кое-какие вещи и инструменты. Сард застал его работающим над удалением следов из ментодиапазона. Игиг сразу все понял.

- Я рад за тебя, Карий, и я рад за себя, что не ошибся в тебе. И все же я хочу тебя спросить, хорошо ли ты понимаешь, на что идешь?

- Кажется, понимаю. Умоляю тебя, не спрашивай ни о чем, пока я не передумал. Сейчас я вас двоих протащу через портал в Сумеречный Лес (Карий не успел подумать о том, что игиг Сард не может ничего знать о портале, а тот не выглядел удивленным). Ты останешься со змеенышем до утра. Постарайся за это время привести его в чувство, вряд ли это получиться так скоро, но все же. Я переговорю с Ашуром, он придумает тебе какое-нибудь задание на несколько дней. Утром я приведу лошадей, приготовлю запас еды и лекарств. Отвезешь Тану на заброшенную пасеку, я расскажу тебе, как туда добраться. Устроишь его, создашь крепкую магическую защиту, сам придумай, под что его замаскировать. А здесь я скажу, что он умер и попытаюсь сделать так, чтобы мне поверили. Ты все понял?

- Куда уж ясней. Можешь на меня положиться, я сделаю все возможное и невозможное.

Тем временем, они добрались до ближайшего входа в портал. Он располагался в одном из ворот Лабиринта Смерти, этими воротами в принципе не пользовались. Они рассматривались как архитектурное излишество. Огромный каменный проем, украшенный химерами и сфинксами, оканчивался тяжелой, окованной железом дверью. Карий быстро пробежался руками по арабескам, размещенным в нижней части сооружения. Потом, сделав несколько дыхательных упражнений, закрыл глаза, сосредоточился и медленно оторвался от земли. Неспешно приблизившись к Оку Рама, спрятанному среди украшений, жрец заглянул в него. Сарда, наблюдавшего за происходящим, накрыла волна запредельного ужаса, он бросился ничком на землю. Через несколько мгновений Карий уже тряс его за плечо. Дверной проем клубился темнотой, по краям угадывалось голубоватое свечение. Аннунак подхватил пребывающего в беспамятстве Тану и, толкнув вперед игига, шагнул в темный провал.

Вышли они из дольмена в Сумеречном Лесу. Здесь было сыро и холодно. Где-то вдалеке кричала болотная выпь. Сард кутал больного в нахлапту, предусмотрительно захваченный рамоном.

- Отнеси его подальше, но так, чтобы я вас нашел. Можешь развести костер, но не забудь отвести глаза. Я постараюсь все уладить к утру. Да, и вот еще, всем скажешь, что я усыплял тебя перед переходом, это в твоих же интересах, - и Карий шагнул в не погасший еще провал.

Когда впоследствии Карий задавался вопросом, что заставило его совершить такой поступок, единственным ответом было недоумение. Все сошло гладко. Ашур скривился, но в помощи не отказал. Несколько дней оба аннунака работали в ментосети, скрывая следы этого удивительного происшествия. В положенное время Дарел был погружен в саркофаг, превращение в сверхсущество шло своим чередом, правда, в ускоренном режиме. Это несколько беспокоило Кария, впрочем, не слишком. Он пребывал в каком то странном, непонятном ему состоянии. Реальность стала ускользать, и что-то терпкое, вязкое и очень родное стало засасывать его, грозя поглотить совсем. Некое легкомыслие и бесшабашность всецело завладели им.

Через два дня после “засыпания” берсеркера, Карий привел Сарда. Тану был надежно устроен на заброшенной пасеке в Сумеречном Лесу, игиг сотворил ему симпатичную легенду - он третий сын Инанны и бога луны Сина, родившийся после того, как Син вывел Инанну из подземного царства владычицы смерти Эренгишаль. У рунтов и сарибов она почиталась как покровительница брака. Эта история была удобна тем, что этот самый третий сын по имени Деймат, был жутким чудовищем, в силу того, что родился от ночного бога, да еще в царстве смерти. Страх был лучшей защитой от народа, а вот над версией для рамонов пришлось попотеть. Ашур взял это на себя. У него давно жила постаревшая уже и потерявшая свою былую привлекательность фата - женщина-морфинг, существо, созданное исключительно для украшения, она выпускала радужный газ, одеваясь в него. Теперь газ потерял свои ароматы и цвета, а сама она выглядела потрепанной и больной. Ашур представил дело так, будто он сделал ей операцию, и это она и есть тот самый Деймат. Не долго думая, он усыпил свою фату, а ее прах, оставшийся после сожжения, выдали за прах Тану. Многие аннунаки развлекались, расселяя своих морфингов (с предварительно стертой памятью) по лесам и рекам. Например, очень популярны были русалки. Поэтому эта история не вызвала особого интереса. Аннунаки были высокомерны и ревнивы друг к другу, никто из них не захотел своими глазами посмотреть на морфинга. А прочим пришлось бы добираться до этого чуда пешком. На этот случай Карий лично устроил множество магических ловушек, затруднявших доступ к пасеке, ну а если кто и дойдет, вряд ли он что-нибудь поймет.

Как уже говорилось, Карий не понимал, что заставило его делать все это. Ашур же, просто увлекся интригой, это добавляло в размеренную его жизнь некоторое количество перца. Нураху рассказали обо всем, он тоже с энтузиазмом воспринял эту веселую игру. Один лишь Сард принял все близко к сердцу, но никому об этом не сказал, поддерживая общий тон. Он вообще был несколько странным. Когда все страсти улеглись, Карий наконец получил возможность посетить Асканью. Он все же задержался на пару дней, нужно же было изготовить девушке обещанные серьги и браслеты.

НЕ ПОКИДАЙ МЕНЯ

Он застал Асканью тихой, печальной и какой-то очень повзрослевшей, будто не семнадцать ей было, а все двадцать пять. Она улыбалась, но улыбка выходила грустной, куда-то исчезла вся ее живость и непосредственность. В глазах же было и вовсе что-то непонятное, не то тоска, не то даже страх. Присмотревшись повнимательней, Карий нашел, что эти перемены ей очень к лицу, она стала таинственной и от этого еще более желанной. За прошедшее время (сколько же прошло? почти три месяца!) она многому научилась. Она великолепно танцевала под стук тимпанов, украшая свой танец прекрасно сработанными иллюзиями. Она использовала и просто световые пятна, и разноцветные мелкие плавающие огни, и маленькие искристые фейерверки. Но больше всего рамону понравились образы, которые она создавала - сотканные из сизого тумана дриады и голубые речные нимфы танцевали с ней и исчезали навсегда, их место занимали солнечные птицы. За ними следовали грациозные серны, а после на сцене появился огненный барс. Как много она успела, подумал жрец, ведь она никогда не видела тигра, значит, она уже посещала паримскую библиотеку. Ее искусство искренне тронуло аннунака, он был восхищен, но и озадачен, отчего она так грустна? Но спросить не решился, вдруг это связано с другим мужчиной? И трогать ее мысли он тоже себе не позволил. Все открылось само собой, когда он преподнес ей свой подарок - изящные ручные и ножные запястья из лазурита и изумрудные серьги и бусы. Приняв подарок, девушка заплакала, совершенно сбив с толку своего гостя. А потом призналась:

- Я не выполнила своего обещания, - она прятала наполненные слезами глаза, - у меня был другой муж, мужчина. Карий, я клянусь тебе, я не хотела этого! Я не знаю, как это вышло. Он пошел проводить             меня и завел в маленькое святилище Инанны. А потом… А потом, - она уже рыдала и не могла или не хотела говорить дальше.

- Что же в этом такого ужасного, маленькая моя? - Слова были правильные, а вот  чувства странные. В душе Кария бушевал пожар. Очень хотелось попросту избить этого неизвестного хлыща, даже если он светлейший аннунак. А еще хотелось защитить это славное существо. Все ее смятенные чувства вихрем ворвались в его душу, не нужно было прилагать усилий, она сама открыла себя, как пергамент. Стыд, отчаянье, страх. Она, действительно, НЕ хотела того парня, а почему так вышло, Карий понимал лучше нее. Где ей тягаться с магией рамонов. Но каков же он, ракшас его задери, подобные вещи были не приняты в Городе Радости. Не портовая же она шлюха, в самом деле? С дабисту так поступать нельзя. Нужно будет все же поговорить с ним по-мужски. Меж тем рыданья девушки не унимались. Она прижалась к нему и, всхлипывая, жарко шептала:

- Прости меня, прости меня, если можешь. А если не можешь, не прогоняй, не уходи от меня, не оставляй меня, не покидай меня! Позволь мне быть твоей служанкой, не оставляй меня. Я люблю тебя, люблю, люблю, слышишь. Если ты уйдешь, я умру, я не могу жить без тебя. - Карий, как мог, успокаивал ее, обнимал и осыпал поцелуями ее заплаканное лицо.

Шептал что-то нежное и ласковое, уверял, что у него и в мыслях не было обижаться на нее, что она не сделала ничего плохого, что во всем виноват тот рамон, и что он, Карий, не оставит ее, пока она хочет быть с ним, а когда она полюбит другого… Она перебила его:

- Нет, нет, нет! Никакого другого мне не надо, я хочу быть только с тобой. Я тебя люблю и никогда не полюблю другого, разве ты не понимаешь? - Карий видел, что сейчас она говорит правду. Но он также знал о том, как она юна. Ее взгляды на жизнь еще сто раз изменяться. И все же он был тронут, почему-то очень хотелось поверить ей, хоть это и было нелепо. Во всяком случае, он не стал ее разубеждать.

- Если ты так хочешь, я буду с тобой всегда, - опрометчиво пообещал он.

- Всегда? И ты не уйдешь больше? - тут он понял, какую ошибку совершил.

- Я не могу всегда быть с тобой, у меня много работы. Но я всегда буду приходить к тебе, как только появится время. Ты веришь мне?

- Как же я могу тебе не верить, я люблю тебя. А взять меня с собой ты не можешь?

- Нет, не могу. Туда можно только рамонам. Да и что ты будешь там делать? Там нет праздников, там не бывает театральных выступлений, не бывает симпосиумов. А я все время занят и не смогу проводить с тобой много времени.

- Мне не нужны праздники. Я боюсь их, там столько мужчин, и они не понимают, что я их не хочу. Мне ничего не нужно, я буду ждать тебя, сколько нужно. Я не буду мешать тебе, я умоляю тебя, возьми меня, не оставляй здесь одну. Моя нин-дин-гир, Лалика, твердит все время, что я дабисту, воплощение Инанны, а все рамоны воплощение Рама, поэтому каждый из них в любое мгновение может быть моим мужем. И это угодно богам, именно этого от меня и хочет Инанна. Карий, я плохая дабисту. Пусть у тебя будет много жен, но я хочу быть только твоей. Сделай меня своей служанкой, ведь там у тебя есть слуги?

- Да, есть. Но они сарибы, а ты дабисту.

- Я стану сарибиткой, из меня получится хорошая служанка, я не боюсь никакой работы, я хорошо готовлю, я научилась делать все блюда, которые умеет делать Лин.

- Сарибами рождаются. Закон не дозволяет дабисту становиться служанкой.

- Хорошо, Карий, я буду ждать тебя здесь. Прости меня, пожалуйста, что я плакала и просила. Я не буду больше, - она улыбнулась, - давай я станцую тебе.

И она танцевала и смеялась, очень скоро она вновь стала прежней Асканьей, живой и непосредственной. В радости и сладостной истоме, как птицы, пролетели три дня. Карию нужно было возвращаться в Город Мертвых. Он не знал, как сказать об этом такой счастливой и прекрасной возлюбленной. И он совершил вторую глупость - ушел через портал, за несколько часов снял замеры со своего берсеркера и вернулся.

Асканье он сказал, что ходил по делам в рамонский квартал, куда дабисту было нельзя. Еще через два дня он хотел сделать то же самое. Но задержаться пришлось несколько дольше, чем в первый раз. Его посетил Сард.

- Что слышно в сети? – спросил Карий.

- Все тихо, похоже, эта сумасшедшая авантюра удалась. Все поверили, самое смешное, что эта дурацкая сказка Ашура никого не смутила.

- Интересно, почему? Она же белыми нитками шита, - Карий разливал белое вино по высоким бокалам.

- Я думаю, что главная причина все то же чванство и гонор светлейших. У Ашнусарпала много завистников, но, как оказалось, все они слишком ленивы. Ведь замечательный повод, чтобы начать свару. Только нужно взглянуть разок на нашего Деймата.

- Но для этого как минимум нужно оторвать то, на чем сидят от кресла, да чуть-чуть помокнуть на болотах. «Доброжелатели» Ашура, по всей видимости, не настолько его не любят.

- Хорошее вино, - похвалил гость напиток, - мне кажется, что тебе следует посетить Тану, он один и все еще болен. Ты не думал об этом?

- Думал, - признался Карий, вид у него был виноватый, - но…

- Асканья?

- Ты сегодня поразительно догадлив, тебе так не кажется? - Карий заметно нервничал.

- А я вообще сообразительный. Ну, таки, что Асканья?

- Знаешь, Сард, я не всегда понимаю, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно.

- Значит, тем, о чем ты хочешь рассказать, не шутят?

- Уже и не знаю.

- Помнишь тот наш разговор? - Сард открылся, и Карий увидел, что он искренен. Это был серьезный жест, рамоны крайне редко открывали друг другу свои мысли и чувства.

- О правде и истине? Помню, более того, все время думаю об этом.

- О чем конкретно? О любви?

- Да.

- Теперь ты понял?

- Кажется, да, - Карий был благодарен другу за понимание. Вряд ли во всем Маифе был еще один человек, понимающий разницу между сиюминутной влюбленностью и тем, что переживали они. Если, конечно, не считать плебеев, но думать о них ни одному, ни другому в голову не пришло.

- Ты сходишь к Тану?

- Да, - и, помедлив немного, Карий добавил, - а хочешь со мной?

- А ты уже понял, что выдал мне тайну аннунаков?

- Как я заметил, ты не очень-то и удивился.

- Если внимательно смотреть по сторонам, то о многом можно догадаться. Только я не знал, как именно это делается.

- Ты не ответил, идешь или нет?

- Конечно, иду. Я надеюсь, ты понимаешь, что рискую не только я?

- Понимаю.

- Тогда пошли.

* * *

Тану спал. Его все еще лихорадило, сон его был беспокойным, об этом свидетельствовали скрученные в жгуты покрывала, на которых юноша лежал и которыми укрывался. Лицо, грудь и руки покрывали крупные капли пота, это было хорошо, значит, змееныш будет жить. Карий расправил покрывала, от прикосновения Тану проснулся.

Взгляд его был усталым, казалось, ничто в мире не может больше его тронуть, он был безучастен ко всему.

- Как ты себя чувствуешь? - спросил рамон, мальчик не ответил, лишь отвел глаза, уставившись в потолок.

- Вряд ли он будет с тобой сейчас разговаривать, - проговорил Сард, занимающийся приборкой в лесном жилище.

- Интересно, почему?

- Он достаточно умен, чтобы понять, что происходит.

- А что происходит? - Карий искренне недоумевал.

- Ты хочешь, чтобы я был с тобой откровенен?

- Да, я этого хочу.

- Ты хочешь спасти ему жизнь, сам при этом рискуешь. Об этом он не знает. Но он знал другую жизнь. Он был уродом, но все же имел семью, друзей. Он жил. А что теперь.?Подумай, кто ты для него? - Сард говорил так, словно Тану здесь не было.

- А Дарел, например, мечтает стать морфингом.

- Его готовили к этому практически всю жизнь. Он воин, и для него естественно хотеть стать сверхбойцом. Дарел чувствует себя избранным, а Тану – совсем другой случай. - Игиг разложил принесенные настои трав и порошки, зажег горелку и пристраивал на нее небольшую миску.

- Ну, а фаты, сирены, они ведь тоже знали другую жизнь? - Карий осматривал больного, вертя его, как куклу. Аннунак не выглядел сильно заинтересованным беседой, так, рассуждал промежду прочим.

- Во-вторых, ты мало общался с фатами и русалками после перевоплощения, а во-первых: что ты делаешь перед тем, как погрузить женщину в саркофаг?

- Готовлю «зерна» и, память! - Жрец взмахнул измерителем температуры, он, наконец, заинтересовался предметом разговора.

- Точно, память. Ее стирают.

- Может, и ему стереть? Пожалуй, это даже нужно сделать, вложить в него легенду, чтобы нас не выдал и ему будет легче.

- Ну да, а если его будет обследовать аннунак? - В краешках глаз Сарда пряталась усмешка.

- Да, ты прав. Любой аннунак без труда поймет, что он никак не мог быть фатой.

Вдруг подал голос Тану:

- Не надо. Оставьте мою память мне. Оставьте меня в покое. Я умоляю вас, пусть все останется так, как есть сейчас. - В горячечном шепоте змееныша слышались истеричные нотки. Карий воззрился на него, как на заговоривший вдруг горшок с цветами.

- Знаешь, парень, ты уже доставил мне массу хлопот, я вообще не понимаю, почему я с тобой до сих пор вожусь! - Карий был удивлен и весел, улыбался и Сард.

- Из научного интереса. - Прокомментировал последний, молодой рамон снова принялся ерничать, теперь уже обращаясь к змеенышу. – Ты, Тану, сплошной феномен, тебя никак нельзя оставить в покое. Придется тебе гордо и с достоинством исполнять свою великую миссию служения светлейшей касте солнечных ученых. Когда высочайший Карнасарпал разберется во всех твоих физиологических фокусах, он сделает пару-тройку великих научных открытий, тогда его имя золотыми буквами впишут в историю. А я буду преподавать его, как классика, юным монашекам, грезящим переплюнуть его подвиги, – торжественно закончил речь Сард.

- А тебя я почему до сих пор терплю, велеречивый ты наш?

- У тебя  под рукой нет случайно персиков? Нет. Тогда я отвечу. Это потому, Карий, что у меня красивые глаза!

-          И полное отсутствие мозгов, - добавил аннунак, не оторвавшись от созерцания подсохших уже язв Тану.

-           

Асканья сидела перед большим бронзовым зеркалом. Лалика причесывала хозяйку.

- Как ты думаешь, когда он вернется?

- Кто? - белесые глаза нин-дин-гир округлились.

- Будто ты не знаешь, Карий, конечно. Больно же, - вскрикнула дабисту, - можно поосторожней!

- Прости, пожалуйста, у тебя такие непослушные волосы, - оправдывалась парикмахерша, проворно накручивая тяжелый локон на смоченный сахарным раствором палец.

- Так ты мне не ответила, - девушка перебирала украшения, сложенные в яшмовой шкатулке, что стояла у нее на коленях.

- Про Кария? Кто знает, что у него на уме. Может, через час придет, а может, через год.

- Что ты такое говоришь, он обещал скоро вернуться.

           - Ну, если обещал, значит, вернется, - Лалика казалась дурочкой, тем не менее, в тоне ее отчетливо слышалась издевка. Только юная Асканья не умела еще этого понять. - Тебя сегодня приглашали на симпосиум в дом дабисту Лукуни, она представляет новый спектакль: «Рождение цветов», так, кажется, называется. Ты пойдешь?

- Мне нравится Лукуни, у нее всегда очень красивые танцы.

- Вот и сходи, посмотри, говорят, она придумала нечто особенное. И еще четыре послания. С тобой ищут встречи два игига - Сулиний и Маард, еще учитель боя Вакис, а светлейший Саланахапет прислал тебе цветы. Ты не хочешь ответить ему?

- Как ты не можешь понять, Карий сегодня придет. Ты слышишь вообще, что я тебе говорю? – Асканья уронила шкатулку на пол, с нежным звоном рассыпались серьги и браслеты по мозаичному полу.

- Слышу, конечно, - как ни в чем не бывало продолжала нин-дин-гир, - да только я еще и вижу. В первый раз его почти три месяца не было, ты все глаза выплакала, а он о тебе и не вспомнил. Столько мужчин за тобою ухаживает, а ты заладила - Карий да Карий. Может, и не нужна ты ему вовсе?

- Не говори так, ты ничего не знаешь. - Губы девушки дрожали, казалось, она вот-вот заплачет.

- Ну вот, опять глаза на мокром месте. Может, все-таки пойдешь к Лукуни? - Лалика, закончив прическу, взяла серебряный колокольчик. На зов явилась Лин.

- Собери все, - приказала ей нин-дин-гир. Порою Асканье казалось, что она в этом доме не хозяйка.

Спустя некоторое время пришла Нгинирииза, девушки бросились друг к другу в объятия, они сильно подружились за прошедшее время.

- Ты, что опять плакала? - спросила Асканью подруга.

- Нет. Лалика говорит, что я не нужна Карию.

- А он что говорит?

- Что любит меня и всегда будет со мной.

- А почему ты тогда ей веришь?

- Я не верю, я просто беспокоюсь.

- Не переживай, он скоро придет. А с ней вообще, поменьше разговаривай, мой тебе совет. Пойдем лучше в атриум. Я тебе кое-что покажу.

Нгинирииза принесла кимвал. Асканья видела уже этот инструмент со множеством струн, но ей казалось, что она никогда не научится играть на нем, поди  разберись во всех этих колотушечках, палочках и «кобылках». И как управиться с их помощью со всем этим безумным количеством струн? Ведь известный ей с детства кобыз имел лишь две струны, а то и вовсе одну. У освоенной недавно кифары было пять. Конечно, мама говорила ей, что терпение и труд все перетрут, но верилось в это с трудом. Чтобы приступить к непосильной задаче потребовалась вся ее воля и выдержка, за сим увлекательным занятием даже страх за Кария отступил на второй план.

* * *

Лалика отправилась в храм Нинсар*. Альма-матер всех нин-дин-гир располагался в северо-восточной части Парима. Широкая стена отделяла владения врачевательниц от остального пространства города. Миновав обширные трапециевидные ворота, девушка пошла в свою келью, помещенную в толще стены, призванной скрывать деятельность храма от глаз подопечных дабисту. Пышные оливы затеняли вход в скромное жилище жрицы. Бездверный вход, занавешенный рогожей, два узких потолочных окна у самых стен, тростниковая лежанка, застеленная шерстяными покрывалами, столик да пара неказистых табуретов, вот и вся обстановка кельи. Единственным сокровищем был светящийся шар, плавающий в воздухе. Лалика сорвала с себя шерстяную беленую тунику и с ненавистью швырнула ее на табурет, сама бросилась на кровать ничком. Ее душила обида. Она очень уставала в последнее время, эта новенькая отнимала жуткое количество времени и сил. А все из-за этого Карнасарпала. Видите ли, высочайшему аннунаку приглянулась дикарочка, сделал свое дело и был таков. А то, что он сломал всю программу адаптации, это его не касается. И эта соплюшка разнюнилась, влюбилась она, видите ли. Знаем мы эту любовь, игиги нас не устраивают, нам только аннунаков подавай. Тщеславие одно, а все чувствами высокими прикрываются. Чем, собственно, эти дабисту от портовых потаскух отличаются? Нарядами да притираниями? Притирания, кстати, нин-дин-гир готовят, и травы растят, и масла очищают, и жиры вываривают, работы столько, что времени на сон почти не остается. А тут еще сопли им утирай, да психику регулируй. Что за мусор у этой шлюшки в голове? Один ей только нужен, понимаете ли, другие ее не интересуют. Но она-то их интересует. Допрыгается, будут ее держать, если так пойдет дальше, сожгут, и все. Поймет тогда, да поздно будет.

Выпустив пар в мысленной ругани, жрица понемногу, успокоилась. Взяла с каменной полки, спрятанной за маленькой занавесочкой, свежую тунику, с отвращением натянув на себя старую, отправилась в храмовые термы. На мытье было очень мало времени, ее ждала Уммиремет, другая ее подопечная. Она нравилась Лалике значительно больше Асканьи, хотя там тоже были свои проблемы. Уммиремет имела обыкновение влюбляться и сохнуть по своим возлюбленным. Но у нее, по крайней мере, хватало ума не отвергать других рамонов в отсутствие нынешнего своего избранника. Но и там несчастную нин-дин-гир вновь ожидали разговоры о Карнасарпале. Он превратился в некоего злого гения для Лалики.

Ее раздражение вполне объяснимо. Она родилась в сарибитском квартале пятой дочерью и восьмым ребенком. Оба родителя были все еще живы только благодаря стараниям Лалики, если бы не она, их бы уже давно усыпили. Отец ее, верный слуга Ишулану*, нугури – паримский садовник, он выращивал для стола дабисту финики и гранаты, яблоки и персики, огурцы и кабачки, тмин, анис, бататы и бананы. Круглый год он работал под палящим солнцем и проливными дождями, его обожженная спина уже много лет не разгибалась, изуродованная тяжелым трудом. Мать была искусной вышивальщицей, пока не состарилась и не могла уже видеть иглы. Ее вышивки в свое время пользовались популярностью среди дабисту. Две старшие дочери переняли ее мастерство и сейчас неплохо зарабатывали. Но обе давно уже были замужем и заботились о своих детях, им было не до родителей. Другие две сестры попали к Нинсикиле, богине чистоты, хранительнице домашнего очага, став лукур – домашними служанками жриц Кольца. Поэтому так и не вышли замуж, ведь они жили при своих хозяйках. Им приходилось довольствоваться случайными связями. Одна из них имела дочку, которая жила с бабушкой и дедушкой. Лалика не одобряла ее, ничто не мешало ей не допустить беременности, ведь ее сестра была нин-дин-гир. Двое братьев пошли по стопам отца, став такими же скрюченными садовниками. Младший оказался удачливей, ему удалось попасть в храм Энки и обучиться ремеслу гончара, теперь у него даже была лавка в сарибитском квартале.

Самой одаренной из всей семьи оказалась она, Лалика. Когда ей исполнилось двенадцать лет, ее забрали в храм Нинсар. Как же она радовалась тогда, как интересно ей было изучать травы, учиться косметологии и медицине. И как же теперь она сожалела о том, что оказалась столь способной! За приобретенные знания и тайную власть над дабисту приходилось расплачиваться обетом безбрачия. И детей ей иметь было нельзя. Разве это справедливо? Она много работала, а что она имела? У нее не было даже своего дома, если, конечно, не считать эту аскетическую келью, которая даже не закрывалась как следует. А чем лучше ее эти дикарки, выросшие среди конского навоза? Почему они живут в шикарных домах, почему ее сестры прислуживают этим женщинам, весь смысл жизни которых - ублажать рамонов и рожать для них детей? Почему дабисту одеваются в тонкий лен и носят драгоценности, проводя всю свою жизнь в праздности и веселье? А она так много работает, и благодарность за ее труд – пара застиранных шерстяных туник. Как требовательна ты, Нинсар, к своим избранницам, как несправедлива.

Единственным утешением было только то, что ненавистные дабисту заканчивают свою жизнь на костре, а нин-дин-гир в возрасте сорока пяти лет освобождаются от всех обетов, кроме обета молчания. К тому времени она заработает порядочное состояние и переберется куда-нибудь подальше от опостылевшего Парима. Например, в Порт-Нагар или Эреш, откроет харчевню и несколько лавок.

И если она сможет родить сына, он будет богат и станет купцом.

- Ну, где ты пропадаешь, сколько тебя можно ждать? - Уммиремет была раздражена и не считала нужным скрывать это.

- Я задержалась у Асканьи, - стала оправдываться Лалика.

- У Асканьи?! Ну и как себя чувствует эта ощипанная индюшка? - Глаза женщины гневно сверкнули.

- По-прежнему сходит с ума по Карнасарпалу.

- А что он? - Дабисту даже вытянула шею от любопытства, от чего сама стала похожа на вышеупомянутую птицу.

- Он ушел вчера вечером, обещал вскорости вернуться, когда я уходила, его еще не было. - Нин-дин-гир чувствовала себя усталой, ей потребовалось предпринять серьезное волевое усилие, чтобы взять тон хозяйки. По-настоящему Лалике был безразличен и Карий, и Асканья, да и Уммиремет, впрочем, тоже. Но необходимо было не только делать вид, но и разделять чувства той дабисту, с которой в данный момент работаешь. Во-первых, этого требовали стоящая перед нин-дин-гир главная задача - контроль над развитием характера дабисту, над ее поступками и мыслями. Для этого нужно быть как минимум близкой подругой подопечной, ее наперсницей и ее доверенной. Во-вторых, этих женщин не так-то просто провести, ведь главным их достоинством была способность к магии, они чувствовали малейшую фальшь. Заметно уступавшие им в этих способностях нин-дин-гир должны были все время быть начеку, жестко контролировать самих себя. Разделять чувства Уммиремет было значительно легче, чем сочувствовать Асканье. И Лалика с удовольствием уже продолжила: Девчонка твердит, что он любит ее, но сама в это не верит. Все время плачет и боится, что он больше не придет. Слабенькая она и глупая. Я уже измаялась с ней. Когда уже она поймет, что, кроме Кария, существуют и другие мужчины?

- А что, ей делают предложения? - вкрадчиво спросила Уммиремет. Лалика прекрасно понимала, что та хочет услышать. Говорить неправду не следовало. Но можно и нужно преподносить факты так, как того требуют обстоятельства.

- В основном игиги, причем те, что не пользуются особой популярностью у женщин. Она не принимает их. Скоро дождется, что о ней забудут совсем.

- Ты так считаешь? - Уммиремет была явно довольна услышанным.

- Очень на это похоже. - Нин-дин-гир разминала руки, готовясь делать хозяйке массаж.

- Ну, а Карий, он что, действительно влюблен? - в ожидании ответа, дабисту, лежавшая на краю бассейна, несколько напряглась. Конечно же, это не ускользнуло от цепкого внимания Лалики. И она сказала именно то, что было нужно:

- О какой любви может идти речь, когда он не показывался почти три месяца? – Уммиремет расслабилась и, позабыв о сопернице, заговорила о себе. Ей не терпелось рассказать о том, какие подарки ей делает Ашур, что говорит ей, как себя ведет. Много было рассказано об эротических переживаниях, она сравнивала Ашура с другими мужчинами и находила его интересней. Настроение Лалики тоже значительно улучшилось, жизнь входила в привычную колею.

* * *

В весенний Парим пришла ночь, укутав хмельной город бархатным покрывалом, искрящимся теплом звезд. Пели цикады, здесь и там слышался смех и звон цимбал, влажный воздух был напоен сладкими цветочными ароматами и неизменным сандалом. В тихое безмятежное небо поднимались столбы дыма от жаровен. Уютно посверкивали ночными светлячками прилепленные к склонам холмов дома жриц. В доме Лукуни собирались гости. Рамоны со своими подругами прохаживались по террасам, увитым плющом. Вокруг низких столешниц суетились сарибы, юный виночерпий в голубой тунике усердно разливал по высоким кубкам и стеклянным бокалам вино. Капли густого прозрачного жира, смешанные с кровью трав, угрожающе шипели на углях жаровен, словно желали рассказать всем о своей значимости. В тени стройных колонн прятались нин-дин-гир, приглашенные на праздник своими хозяйками. Вероятно, они стеснялись своих скромных туник, или просто по роду деятельности не желали привлекать к себе лишнее внимание. Они наблюдали за вычурно разодетыми женщинами, а это было не просто, ведь у каждой служительницы Нинсар под опекой было несколько жриц Кольца, и они отнюдь не сидели на месте.

По всему пространству большого атриума, превращенного в джоуг - зал для представлений, плавали матовые разноцветные шары, их свет создавал атмосферу, располагающую к доверительному общению. Вокруг небольшой, еще пустой, скены скопилась целая вереница ярких огней, как бы приглашая собравшихся настроиться на общение с красотой. Понемногу гости, уже вполне насытившиеся общением, стали располагаться в ложах, устроенных вокруг круглой скены. Откуда-то возникло несколько женщин, одетых в невесомые, совершенно прозрачные, золотые туники. В руках они держали систры, тимпаны и мбараки, одна из них подошла к бонангу, установленному подле скены. В наполненном гулом разговоров пространстве родилась мерная дробь тимпана. Зрители утихли, приготовившись насладиться зрелищем. Медленно мерк свет, пока светильники не превратились в едва заметные призраки. Вступил звенящий дюжиной хрустальных голосов бонанг - ударный инструмент, составленный из двух рядов маленьких бронзовых гонгов, укрепленных на прямоугольной узорчатой подставке.

На скене проступила синяя тень, проявившись, она превратилась в Лукуни, завернутую, как фата, в серебристый газ. Казалось, она не двигалась, лишь подрагивали кончики пальцев. Серебристый туман заполнил скену, а потом неспешно отправился к зрителям, наливаясь синевой. Сложный вязкий ритм разнообразных ударных инструментов приковывал внимание каждого присутствующего, побуждая принять участие в иллюзорном творчестве. Фантом, созданный танцовщицей, заискрился звездным мерцанием, потом, заклубившись темнотой, свернулся в тугую спираль, вспыхнул столпом огня. Яркие солнечные краски сменились холодной бирюзой. В зыбкой сини родились стаи мелких рыбешек, поплывших меж зрителей, понемногу обраставших бурыми водорослями, мерно качающимися в такт музыке.

Танцующая Лукуни обратилась в русалку. Из проскениума выплыл лиловый змей, опутав тугими кольцами скену, он вступил в схватку с русалкой. Иллюзорный мистический бой закончился превращением женщины в очаровательного дракона, сохранившего женскую пластику и прелесть. Подводный мир сменился темными папоротниковыми зарослями, средь них метались тени чудных зверей. Свет становился все ярче. По потолку струились огненные всполохи, собираясь в темном провале комплювия. Из этой огненной пляски родилось солнце. Музыкантши играли гимн Раму, восторженные зрители подхватили мелодию, запев до боли родные слова. А на скене тем временем свершилось новое превращение - Лукуни, одетая в священный Эдапатум, простерла руки к солнцу. И солнце приблизилось к ней, Рам обнял Инанну огненным кольцом. Священное объятье распустилось белым лотосом, потом чайной розой, ее сменил мохнатый мак, затем золотая лилия, огненная орхидея, потом кокетливая двуцветная срастуница. Магнолии, сампагиты, тюльпаны, васильки, фиалки, цветы кислицы и душистого табака, и снова розы. Цветы сменяли друг друга в ритме сердцебиенья, от этой магической пульсации захватывало дух, она заставляла забыть о времени и о себе. Музыка стихла. И на притихших зрителей щедрым дождем посыпались лепестки роз, тюльпанов, фиалок. А потом и сами цветы. Это уже была не иллюзия, об этом свидетельствовали запахи, нежные прикосновения и все увеличивающийся ковер лепестков, венчиков и стеблей.

Казалось, все цветы мира были здесь.

Спрятанные до поры в тени большие арфы заполняли зал переливчатыми волнами нежной и в то же время торжественной музыки. В атриум с двух сторон вливалась процессия одетых в тонкий лен детей, они несли охапки свежих цветов, раздавая их рамонам и жрицам, а те бросали их счастливой Лукуни. Успех был оглушительный.

Пиршество начали прямо среди цветов, сарибы лишь перенесли скамейки к столам. Уммиремет потащила Ашура  уже окруженной толпой поклонников Лукуни. К ней было нелегко пробиться, но Уммиремет была настойчива, Ашур терпеливо сносил все. Лалика и другие нин-дин-гир оживленно болтали с сарибами, обсуждая выход детей, ведь это были дети сарибов, других в Париме не было, дети дабисту и рамонов воспитывались вдалеке от тех и других.

Асканья жалась к Карию, он явился к вечеру и, узнав о приглашении, уговорил девушку пойти на представление. Асканья не пожалела о настойчивости возлюбленного, она была переполнена восхищением и восторгом. Но лишь все закончилось, она вся сжалась в комочек и притихла. С ними была Нгинирииза, спокойна и приветлива, склянка с розовым порошком с неизменным постояннством возникала у нее в ладонях. Откуда-то возник Нурах.

- Свет тебе, - обратился он к Карию, тот заметно обрадовался.

- Да будет и с тобой свет, я не знал, что ты здесь будешь.

- Я и сам не знал, мне принес приглашение Саланахапет. Неловко было отказывать, Лалика уже очень давно зовет меня, а я все занят. - Нурах бросил взгляд на Асканью. - Ты великолепно выглядишь, тебе к лицу бирюза, - девушка зарделась, этот наряд она надела специально к украшениям, что подарил ей Карий. Друзья перекинулись еще несколькими ничего не значащими фразами, и Нурах поспешил к Лукуни, засвидетельствовать свое почтение и выразить восхищение ее талантом.

- Она уже давно сохнет по Нураху, - Карий имел ввиду Лукуни.

- А он? - спросила Асканья.

- А ему больше нравятся мальчики.

- Кто ему нравится? - не поняла девушка.

- Мальчики. Например, вон тот хорошенький виночерпий, - Асканья хлопнула глазами. Кария ужасно забавляла ее наивность.

- Мне тоже нравятся мальчики, - заявила Нгинирииза, - особенно монашеки, они такие трогательные и стеснительные. - Говорила она серьезно или шутила, понять было трудно, глаза ее были обращены внутрь.

 Когда гости стали заметно хмельны, Асканья попросилась домой. Карий был даже рад, четыре перехода через портал в один день сильно его утомили. Они проводили Нгинириизу и пошли домой. Асканья с прежней уверенностью считала свой дом домом Кария.

Щедро напоенная дождями таммарту степь буйно цвела. Желтыми, сиреневыми, голубыми лоскутами покрыло землю так, что не был виден ее обычный красноватый оттенок. В благословенный Маиф пришло долгожданное время сартарру. Вымокшее под дождями кочевье готовилось к путешествию. Племени Белоголовых предстояло добраться до Большого Круга к празднику Инанны. Путь туда лежал через Срединный Ашар. Каждое племя Маифа кочевало в строго отведенных ему солнечными жрецами пределах. И только один раз в год все племена собирались на Большом Круге, что раскинулся близ Парима. Загадочный Город Радости был табу для кочевников, они лишь издали могли созерцать его красные стены. Зато Великой Пирамидой можно было любоваться сколько душе угодно и до одури разглядывать письмена, начертанные на столбах Великой Книги Степей. Дух захватывало, и шла кругом голова от величия и святости этого места, здесь, как нигде, боги были близки людям, это соседство и пугало, и вдохновляло мятежные свободные души детей степного ветра.

Следовало хорошенько подготовиться к этому знаменательному событию.

Становище гудело, как растревоженный улей. Большинство палаток было в полуразобранном состоянии по причине просушки наиболее отсыревших частей типи, которые и заполняли своими серыми тушами пространство меж палатками. Все женское население от мала до велика было занято приведением в порядок праздничных одежд, отличавшихся от прочих потрепанными белыми перьями. Из-за этой самой потрепанности и отсутствовала сильная половина племени. Мужчины отправились на болота охотиться на цапель, чьим перьям и были обязаны Белоголовые своим названием. В ближайший месяц кочующее племя будет питаться исключительно цапелятиной.

- Мелина, посмотри, какая хорошая рубашка, - Умира Полногрудая обратилась к последней жене своего мужа, Акыма Ретивого Скакуна, - немного вышивку подправить, а так она цела, ни одной дырочки нет. Регес бережно ее носил, ее подарила ему Аска. А теперь он вырос, а твоему младшенькому как раз будет впору.

- Дай-ка посмотрю. Добрая одежка, крепкая. Зарим! Зари-им! - позвала она сына, но мальчик был, вероятно, занят более важными делами или попросту не слышал. А женщины меж тем продолжали разговор. - И вправду, очень красивая вышивка. Иголочки одна к одной лежат, как будто выросли здесь. И узор ладный, ровнехонький такой. Да где же запропастился этот бесенок? Зарим!

- Да, Аска шибкая мастерица была, - губы женщины вдруг задрожали, глаза наполнились слезами, - ой, доченька моя, ненаглядная, кровинушка моя, - запричитала она.

- Да полно, Умира, как по покойнице причитаешь. Жива твоя доченька и счастлива. Она счастливее всех нас. В доме каменном живет, хлопот не знает, в золото одевается. Мы и не видывали никогда жизни-то такой, и не снилась она нам. И отвальную какую за нее дали! Всему семейству хватило. Наши палатки полны добра, и все прибывает. За все дожди не заболел никто. Видано ли это? А все благодаря твоей Аске.

- И все ж изболелось у меня по ней сердечко, истосковалось. Как она там, без матери, без отца? – Умира всхлипывала, утирая слезы полой старенького субатума.

- Все у нее хорошо, счастлива она и довольна. Не горюй о ней, - младшая жена обняла старшую, утешая. - Вот Тамиру не повезло.

- Да, бедный мальчик. Столько горя сразу приключилось. Отца у него убили…

- А сестра-та какая змеюка? Выплакала, выманила себе приданое из братниного имущества. Первой женой ей, видишь ли, стать захотелось, со своей палаткой.

- Да-а, - вздохнула всей своей необъятной грудью Умира, - не скоро он теперь жену себе возьмет, бедный мальчик, что еще с ним будет?

- Да уж видно, ничего хорошего. Правду люди говорят, боги ревнивы. Не простила ему Инанна, что позарился на ее избранницу, - Мелина искренне сокрушалась.

- Да и жреца обидеть хотел, - вторила ей мать Аски.

- Что ты звала меня, мама? - Измазанный с головы до пят речным илом маленький Зарим схватил мать за подол грязными ручонками.

- Ой! - взмахнула руками Мелина, - да где ж тебя нелегкая носила? Выпачкался весь, как кабанчик, горе ты мое. Ну-ка, быстро умываться. Когда будешь чистенький, приходи рубашку мерить. Смотри, какая красивая. Нравится?

- Нлавится, - улыбнулся ребенок, обнажив беззубый рот.

- Это тебе тетя Умира подарила, ну, беги.

- Славный у тебя малыш, смышленый и добрый, - умилялась старшая жена, провожая глазами сверкающего грязными пятками пацана. - А я Аскиных ребятишек не увижу никогда.

-Ну хватит, опять за свое. У тебя вон сколько еще девчонок, народят тебе столько, что имен не упомнишь, - младшая вновь всплеснула руками, удивляясь несообразительности родственницы.

- Да когда это еще будет?

- Скоро уже, Мона у тебя на выданье. Ух, деваха, так и стрижет глазками, оглянуться не успеем, как свадебку сладим.

- Это ты о чем? - Умира вставила руки в боки.

- Девочка, говорю, у тебя красивая.

- А-а. Это правда, они все у меня хороши. Особенно Аска. - На этот раз вздохнула Мелина, разве переговоришь старую бабу? Снова за свое взялась.

* * *

Цветущая богатым весенним разнотравьем плавня пряталась в низине, окруженная щедрой высокой порослью серебристого тамариска, изукрашенного розовыми, фиолетовыми, реже белыми точками цветов. Болотная сплавнина представлялась непосвященному глазу прекраснейшим, буйно цветущим лугом, но стоит лишь ступить доверчивому путнику на кажущийся столь приветливым луг, и он не замедлит явить свой коварный нрав. К счастью, здесь вовеки не бывало непосвященных. Мудрое зверье прекрасно знало, почем мина лиха, пернатые же обитатели болот любили свое жилище именно за это его коварство, предохраняющее их от врагов. Ну, а люди были научены самими богами брать от жизни то, что им нужно.

Чуть подернутый влажной дымкой воздух звенел сотнями голосов врачующихся птиц. Черно-сизые крачки сноровисто юркали тут и там в поисках корма для вылупившегося уже потомства, серокрылые кваквы составляли им серьезную конкуренцию, будучи более крупными, но неунывающие крачки брали наглостью, порою прямо из-под носа соперников уводя мелкую рыбешку или приглянувшегося кузнечика. В зарослях тростника, в самых труднодоступных местах гнездились вожделенные Белоголовыми цапли. Только в сезон брачных игр – мать природа украшала своих возлюбленных детей эгретками – красивыми ажурными перьями, прозрачными шлейфами, спускающимися с плеч и хвостов грациозных длинношеих и длинноногих птиц. Здесь было множество других цапель, но только белые имели столь богатый брачный наряд, который и был целью ежегодных набегов кочевников. Они убьют красивых птиц и украсят эгретками свои боевые плюмажи и кожаные рубашки жен.

Под высоким болотным кипарисом деловито разгуливал чуть прикрытый буроватым пушком птенец, над ним плаксиво повизгивали его столь же юные собратья, у которых, вероятно, было чуть больше сообразительности, а может, они были просто менее любопытны. Деловитый попискивал в ответ, мол, вы, дурачки, в гнезде сидите, а я герой, смотрите, какую часть мира уже покорил. Погуляй он еще немного и, быть может, сманил бы в дальние странствия пристыженных своей трусостью родственников, но не тут-то было. Из тростниковой засады выскочил здоровенный лохматый кот, серо-рыжая шерсть его стояла дыбом, кисточки на острых ушах – торчком, когти и зубы в полной боевой готовности. Клац, и нет больше храбреца, из смелого покорителя просторов он превратился в кошачий завтрак. Что тут скажешь, такова судьба всякого свободного художника, желающего жить по собственным правилам, пренебрегая законами жизни.

Тамир, почти по пояс погрузившись в болотную жижу, подобно тому коту, терпеливо поджидал свою добычу. Он занял весьма выгодную позицию близ рыхлого конуса гнезда, сквозь его прорехи были хорошо видны копошащиеся птенцы. Их было четверо, двое были уже большенькими, а другие еще совсем малюсенькими, цапля сносит яички парами с разницей в двое суток. Каменный Кулак наблюдал за ними уже некоторое время, ждать осталось недолго - оба родителя попеременно кормят своих чад, каждый раза по три в день. От зорких глаз юноши не укрылось, что под тростниковым заломом валялись остатки от явно большего количества скорлупок, чем требуется для четверых детенышей. Вероятно, других обитателей гнезда постигла та же участь, что давешнего незадачливого исследователя.

Наконец послышался протяжный крик летящей цапли, показалась и она сама – длинная ее шея подтянута к плечам, надвое сложившись на спине, ноги вытянуты продолжением белого тулова, большие красивые крылья размеренно вскрывают вязкий воздух. Тамир, прицелившись, выстрелил, выстрел был хорош - стрела вошла аккурат в подкрылье, высунувшись из спины. Птица, испустив отчаянный не то крик, не то стон, камнем рухнула вниз. И почти сразу же уже мертвую птицу пронзила еще одна стрела. Тамир, позабыв об осторожности, стремглав бросился к предполагаемому месту падения своей добычи, на которую бессовестно претендовал кто-то еще. Цветущий зыбун старательно мешал юноше двигаться, крепко сплетенные корни осоки никак не желали пропускать его, длинные скользкие стебли кувшинок хватали за ноги и даже за руки, словно желая оставить молодого охотника в своих склизких объятьях навечно. Насилу выбравшись из любвеобильного зыбучего ковра на мшистый пригорок, юноша застал там Сабира Красноглазого, держащего в руках его, Тамирову, добычу.

- Сабир, это моя цапля, - тон юноши был удивленным и обиженным.

- А ты в этом уверен? - Красноглазый с вызовом смотрел на растерянного юнца.

- Да, уверен, - мокрый и грязный Каменный Кулак все еще недоумевал. – Я хорошо видел, как пронзила птицу моя стрела, твоя попала уже в мертвую цаплю.

- И ты возьмешься это доказать? - Сабир демонстративно вырвал стрелу Тамира, собираясь вставить в развороченную рану свою. Ошарашенный юноша хлопал глазами, не понимая, что же происходит. Наконец в его наивной голове прояснилось. Сердце его наполнилось яростью, и он бросился на обидчика с утробным рыком.

- Эй, парень, полегче, - Сабир нисколько не смутился, встретив взбешенного Кулака умелым боковым ударом. Тамир охнул, но сдаваться был не намерен.

Пыхтя и матерясь, соперники катались по влажной земле, то и дело попадая в зловонные лужи. И не известно, чем бы закончилось дело, если бы не вмешался случайно набредший на драку Инар Большой Палец, тот самый, что как-то присудил Тамиру чужого бизона. Старик несмотря на почтенные лета был еще крепок, и все же немалого труда ему стоило разнять ополоумевших драчунов. Подействовал скорее его авторитет, чем сила.

Когда тяжело дышащие, грязные, изукрашенные синяками и ссадинами противники расступились, Инар начал снимать допрос. Возмущенный Тамир, совершенно потерявший самообладание, сбивчиво рассказывал о том, как наглый койот Сабир пытался отнять его честную добычу. Сабир же, быстро взяв себя в руки, поведал такую же историю, но наоборот. Словом, события развивались по тому же сценарию, как с бизоном. Только теперь в роли Хромого Газима выступал Каменный Кулак. Так же, как и в прошлый раз, старейшина, осмотрев дичь, предложил жребий. Сабир вытянул черный, Тамиру достался белый камень. Боги отвернулись от него. Отчаянная обида подступила к горлу юноши, грозя задушить его или прорваться недостойными рыданиями. Драться было бесполезно, незадачливый охотник уже понял это. Нельзя было и ничего изменить. Оставалось лишь проклинать коварство и переменчивость своей Шимту, да горько сожалеть о своей злосчастной жизни, которая кубарем с горы катилась с тех пор, как он потерял Аску. Аска... Потом отец. Потом сестра. Теперь еще это.

Воспоминание об отце черной жгучей болью скрутило юношу, и он, уже покинутый всеми, как подстреленный пал в мокрую траву. Долго копившееся отчаянье все же прорвалось придушенным рыданием, в котором уже не было ничего постыдного, главным образом потому, что его никто не видел.

Отец...

* * *

Это было в первый месяц сезона таммарту. Племя откочевало к морю, к своей постоянной зимней стоянке. Обширная луговина, закрытая с двух сторон густыми зарослями тамариска, с третьей же стороны начинались холмы. Только со стороны весны не было защиты, но оттуда дули лишь теплые ветры. Тонкие стебли тамариска, поросшие серебристыми листочками-иголочками, в своем бесконечном множестве сплетались в сплошную кущу, под сенью которой и укрывалось племя от холодных проливных дождей, которые не прекращались, почитай, три с лишком полных луны. Столь удобная во всех отношениях, облюбованная Белоголовыми луговина располагалась близ Порт-Нагара, города солдат и торговцев. Это соседство несколько раздражало женщин племени и очень радовало мужчин. Причина у обеих реакций была одна: огромное количество харчевен, кабачков, погребков и прочих заведений, где щедрыми реками текли дорогое хорошее пиво и дешевый дрянной эль. Да и известные женщины были не редкостью. Понятное дело, что кочевниц не могла радовать такая конкуренция, а с другой стороны, это было не так уж и плохо. Ведь в пустой сезон таммарту мужчины всех племен подавались в города за веселой жизнью и легким заработком, исчезая из семей, таким образом, на довольно-таки длительное время. Белоголовые, по крайней мере, оставались подле своих жен и чад.

В один из обыкновенных тоскливых дождливых дней и произошла эта скверная история. Тамир вместе со своим отцом, Бешеным Волком, и еще дюжиной молодых и зрелых воинов из племени Белоголовых, спускали серебряные сикли, заработанные на разгрузке вернувшегося с материка корабля. Сиклей было мало, а выпить хотелось сильно, ведь в дождливую промозглую сырь хочется согреть душу, хун для этой цели подходит плохо, он лишь дает веселье и удовольствие, но тепла в нем нет. По этим самым причинам веселая компания активно употребляла эль, прямо скажем - не самый лучший. На отполированном локтями и постоянной ножевой чисткой столе толпился целый отряд небольших пузатеньких кувшинчиков, иные из них были уже безнадежно пусты, другие же горделиво побулькивали мутно-желтым, резко пахнущим недобродившим элем. В качестве закуски на столе фигурировали уже порядком обглоданные козлячьи кости с остатками жареного мяса и глиняная миска с кислыми яблоками. На столе присутствовало и несколько маисовых уже остывших, а потому потерявших свой вкус лепешек. Вся компания была порядком хмельна, одна из потасканных пьяных девиц приснула, облокотившись на руку, другие игриво повизгивали.

- Эй, трактирщик, ракшас тебя задери, что у тебя за дрянное пойло? – взревел Мирах Молчаливый Бизон, глава племени и зачинщик сегодняшней попойки.

- Тебе не нравится мой эль? - Толстый бородатый трактирщик был явно не из тех, кто полезет за словом в кошель. - Так купи приличного пива - всего дюжина сиклей за один сила.

- Чтоб тебя разорвало, кровосос проклятый. Да за такую цену можно купить целую овцу, - подал голос Сардын Узкозадый, приходившийся не то троюродным, не то четвероюродным племянником Бизону.

- Так пойди и купи, - нисколько не смутился хозяин, возивший грязной тряпкой по закопченной каменной столешнице над очагом, в которой было устроено несколько отверстий для подогрева котлов.

Столь содержательная беседа была прервана. Открылась натужно скрипящая деревянная дверь харчевни, в задымленное низкое помещение ввалилось с полдюжины байрумов, среди них был даже один вакир, о чем свидетельствовал поблескивающий драгоценными каменьями патрум - стальной кинжал с богатой инкрустацией, символ военного звания. Поздние посетители принесли с собой запах дождя. Харчевник мигом оживился, принявшись суетиться вокруг новых гостей. Подобострастно заглядывая в суровые лица солдат, он мелко семенил, приговаривая:

- Пожалуйте сюда, уважаемые. Щас, мигом сообразим вам закусочку, у меня есть пречудненький свежезаколотый кабанчик. Милости просим, вам пивка?

- Зачем спрашиваешь, гиенино ты отродье, будто не знаешь, что пьют благородные воины, - пробасил дюжий вакир с темным испитым лицом, усаживаясь за только что собственноручно вытертый харчевником стол.

- Сие мгновеньице, щас все устроим в лучшем видеце, - продолжал выслуживаться толстяк, - девочек прикажете?

- А что же мы, по-твоему, пальцем деланные, индюк ты недожаренный! – загоготал довольный собой вакир.

- Псыть! - старый корчмарь щелкнул лоснящимися от жира пальцами в сторону девиц, развлекавших до сей поры пьющих дрянной эль кочевников. Девицы не заставили себя долго уговаривать, с визгами и хихиканьем они скоро поменяли место дислокации. Конечно, это не могло понравиться вольным детям степей, недовольный ропот переходил понемногу в открытый вызов. В прокопченной харчевне прямо-таки засмердело сварой.

- Эй вы, хвастливые шакалы, питающиеся объедками с рамонского стола...

- Что ты сказал, грязный кобылий выродок? - взвыл вакир, налившись дурной кровью по самую маковку, - Повтори, ублюдок!

- Я сказал, - Молчаливый Бизон медленно и зло цедил сквозь зубы ставшие ядовитыми змеиными плевками слова, - что ты хвастливый шакал, подъедающий отбросы за светлейшими.

- Готовься, пожиратель помета, твой поганый язык отсчитал твой последний день! С этими словами взбешенный вакир ринулся в атаку, его байрумы кинулись следом. Кочевники уже ожидали их, приготовив кулаки и локти к бою. Завязалась нешуточная драка. Любо-дорого посмотреть: два десятка луженых глоток изощрялись в проклятиях и устрашающем вое. По углам жались визжащие больше от восторга девицы, корчмарь, спрятавшись за свою стойку, подзадоривал криками байрумов. Сами же противники представляли собою чудную свалку –ноги, руки, головы, животы, где чьи, не понять. Каждый колотил почем зря все, до чего только мог дотянуться. И нередко это что-то оказывалось головой или рукой соплеменника, случалось даже так, что это оказывалась собственная нога. Поминутно на чей-нибудь крепкий затылок обрушивался глиняный кувшин, осыпаясь ворохом пожухших осколков-листьев и проливаясь пенящейся кровью ячменного пива. Крак! - треснул дубовый стол, принявший на себя огромное тело вакира, брошенного Бизоном. Бзунтх! - посыпалась утварь с сорванных с петель полок.

Дело начало принимать угрожающий оборот, старый харчевник забеспокоился о своем имуществе. Он стал взбираться по шаткой лесенке к подвешенному к потолку большому гонгу, который служил специально для таких случаев. Его громкий протяжный голос был слышен и через несколько кварталов. На его зов приходила городская стража, состоявшая, впрочем, из тех же байрумов. За нарушение общественного спокойствия и та, и другая сторона могла подвергнуться болезненному и унизительному наказанию палками, коими били по пяткам. И солдаты, и кочевники, имевшие опыт подобных потасовок и их последствий, опомнились к третьему удару гонга и, поостыв, дружно кинулись наутек. Большинство утирали разбитые носы, кто-то прихрамывал, кто-то качал расшибленную руку.

Тамир вместе со своим отцом, Бешеным Волком, пробирался узкими грязными

улочками Порт-Нагара, вымокшими под дождями таммарту. То и дело слышалось

блеянье овец и коз, загнанных на ночлег в переулочные тупики, перегороженные неоструганными досками. Въедливый запах человеческих и животных нечистот повсюду сопровождал тяжело дышащих беглецов, покуда одна из мокрых   каменных кишок не вывела их прямо в бухту.

Ласково шумел прибой. Взору открылась великолепная картина ночного моря – темные, маслянистые волны шершавым пенистым языком вылизывали прибрежный песок, тускло блестящий в свете луны. На фоне бездонного звездного шатра загадочно темнели стройные силуэты пальм. Пахло свежестью и водорослями. Мир был прекрасен и юн.

Острое, почти отчаянное ощущение радости бытия до корней волос наполнило молодого воина, он чувствовал себя совершенно счастливым. И неважно, что утрачена возлюбленная, невелика потеря, именно сейчас Тамир понял, что готов влюбиться. Первая встречная девушка, даже если это будет просто портовая шлюха, могла занять опустевшее место в груди юноши. Со всей искренностью молодости он поделился своими ощущениями с отцом. Отец улыбнулся и, похлопав сына по плечу, сказал:

- Знаешь, Тамир, у меня есть восемь сыновей, мой Намтар помнит не один десяток войн, а сколько охот, и не счесть. Я знал любовь женщин, и моя голова бела уже не только от перьев. За все то время, что записано мне в Мировых Скрижалях, я понял лишь одно: нет ничего сильнее жажды жизни. Эта жажда сильнее всех утрат, сильнее горечи поражений, сильнее радости рождения сына, сильнее всех наслаждений. Даже когда у тебя не остается ничего, кроме рук и ног, способных двигаться, кроме глаз, способных видеть, кроме сердца, способного чувствовать - этого вполне достаточно, чтобы хотеть жить. Эта жажда сильнее всего, подвластного воле человека, и она сладостней всего. Запомни это хорошенько и благословляй богов за этот дар - желанье жить и уменье испытывать жажду бытия.

Так сказал старший Тамир по прозвищу Бешеный Волк, сказал и к исходу ночи умер, поперхнувшись дрянным элем в портовой харчевне.

В ушах Тамира все еще звучала та песня: «О, великий Мардук, несущий стрелы…» Все еще стояло пред глазами изборожденное морщинами смуглое лицо отца, искаженное предсмертной мукой, со стекающей по подбородку мутной пеной. Как сквозь тяжелый сон помнился собственный крик и пьяный скулеж девиц. И кто-то пытался влить студеной воды сквозь сведенные судорогой зубы, кто-то лихорадочно шарил острыми пальцами по шее, запястьям и ключицам старого воина, тщась вернуть ему чувства.

Все напрасно...

А потом были стоны, крики и слезы жен и молчаливая скорбь сыновей, испуг дочерей и степенное сожаление соседей и сородичей.

Похороны. Добрая половина племени, посыпав головы пеплом, с песнями и слезами провожала славного воина, первого вождя охоты, Тамира Бешеного Волка к месту последнего пристанища его бренных останков - Башне Скорби. Почти пятидесяти локтей в высоту, она молчаливым стражем, оживляемая лишь криками стервятников, столетьями созерцала бурлящую в степи жизнь.

Усталого воина подняли к небу и, оставив на воздухе, предоставили птицам. Уже к исходу следующего дня от него останутся лишь обглоданные кости, да и те ссыпятся в толщу башни, смешавшись с мощами тех, кто отдал свою жизнь степи много раньше. А освобожденная от бремени тела душа будет ждать у Горькой Реки тех, кого некогда любила.

Уставший плакать и проклинать коварство Шимту Тамир смотрел в сумеречное небо. В бездонной вышине кружили птицы. На смену назойливой мошкаре явились ночные кровопийцы, только ни их маленькие жала, ни противный писк нисколько не беспокоили юношу, он попросту не чувствовал и не слышал их. В его сердце теснилось отчаянье, такая жгучая боль заполнила все его существо, что, казалось, он не заметил бы сейчас и удара стрелы. Одинокий, покинутый всеми, потерявший надежду. Вдруг из какой-то невероятной глубины души прилила жаркая волна, согрев руки, лицо и грудь. И Тамир понял, как отчаянно он хочет жить...

«Нет ничего сильнее жажды жизни. Эта жажда сильнее всех наслаждений, сильнее всех утрат... – вырвавшийся из небытия голос отца повторял формулу жизни – Даже когда у тебя не останется ничего, кроме рук и ног, способных двигаться, глаз, способных видеть, сердца, способного чувствовать – и Тамир уже вторил бесплотному голосу – этого вполне достаточно, чтобы хотеть жить...»

* * *

Ночью пришел туман. Густой, липкий и холодный, он стелился над низиной сизыми клубами, проглатывая звуки и мороча глаз, последний привет от таммарту. От костра подымался плотный белесый дым, мешаясь с туманом, подобно тому, как смешивается ручеек, текущий из тугих кобыльих сосцов, с молоком, заботливо собранном в новые мехи. Болотистая низина отзывалась на потрескивания костра многозвучием затаившейся в вязкой жиже жизни.

Тамир задумчиво всматривался в танец алых языков пламени, словно ища у огня ответов на свои невысказанные вопросы. В руках его дымился молодой ивовый прутик, которым он мешал угли. Вымазанный сажей Омет, обжигаясь, вытаскивал из золы остро пахнущую сожженными перьями и жареным мясом небольшую птичью тушку.

- Тамир, дай соль. – Тот пошарил подле себя рукой и, так и не оторвав глаз от чарующей игры пламени, протянул Омету маленький кожаный мешочек. – Эй, да ты спишь, что-ли? Что с тобой? - Юноша принял мешочек и стал неловко развязывать его грязными руками.

- А-а? – Только и ответил Тамир, как бы замерший меж мирами. Из ступора его вывел треск, раздавшийся из зарослей тамариска, инстинкт охотника оказался сильнее всяких дум. Насторожился и Омет.

- Что это? - спросил он.

- Наверное, красный козел, - высказал весьма мудрое предположение очнувшийся Тамир.

- А что ему надо здесь ночью?

- Заблудился, наверное, а может, рвется попасть к нам на ужин.

- Добро бы козочка, - в голосе Омета слышалось некоторое сожаление.

- Давай проверим, - предложил Каменный Кулак, уже сжимающий в руке короткое копье. Омет искал свое копье, он лишь молча кивнул.

Уже некоторое время они бесшумно пробирались сквозь колючие заросли, прямо над их головами ухала рыжая сова, невидимая в темени, где-то вдалеке слышались пронзительные, легко узнаваемые выпьи крики: «У - трумб! Трумб!». Вдруг справа от тропы раздался резкий хлопок, окончившийся протяжным чавканьем, это вышел болотный газ. Омет рефлекторно дернулся и, оступившись, провалился по самую грудь в зловонную сизую жижу, его быстро затягивала вязкая трясина. Каменный Кулак бросился к другу, не дотянувшись рукой, он решил использовать копейное древко, достав им уже захлебывающегося Омета.

- Держись!

Утопающий едва достал до спасительного древка только кончиками пальцев, однако ему удалось крепко зацепиться. Мало-помалу Тамиру все же удалось вытащить незадачливого охотника из зыбкой топи. Теперь они оба, тяжело дыша, валялись в мокрой траве. Длинногривый был похож на только что выскочившего из-под земли ракшаса. Тамир догадался об этом по его горящим глазам, в ночной мгле видимыми остались лишь они, жирная черная грязь, облепившая пострадавшего до самой макушки, хлюпая, отрывалась большими кусками.

- Ты спас мне жизнь, Тамир, - в голосе Омета читалась преданность и благодарность.

- А что бы ты сделал на моем месте? - Тамир повел плечами, спасенный закивал, как бы говоря: «Да, я сделал бы то же самое». Тамир вдруг засмеялся - Пусть Синара благодарит, сколько вы успели прожить-то?

- Три недели всего.

- Заделали кого-нибудь уже?

- Не знаю, как определить? Рано еще, - Омет счищал грязь с лица только что вырванным с корнями, пучком травы.

- А ты с ней раньше... нет?

- Где, интересно? Под дождем, что ль, в такой грязи? - он показал на себя. Парни со смехом принялись обсуждать возможные детали любовных игр в подобных условиях.

* * *

Что же ждало             наших героев по возвращении? Воистину неисповедимы пути Шимту, навечно запечатленные в Мировых Скрижалях, коим подчиняются даже сами боги. Каждая травинка, каждый ручеек, каждый удар грома всецело подвластен своей Мэ - сущности, являющейся одновременно и всей историей предмета или явления, и ничто не в силах изменить ее. Тамирова Мэ хранила в себе скорбь. Его мать, первая жена ныне покойного Бешеного Волка, Хатуна Ясноглазая, умирала, мучимая черной лихорадкой. Шаманы прочили ей не дожить до следующего новолуния. Всего за одну неделю лихорадка сожгла ее, иссушив усталое тело, глаза ее уже навсегда потеряли свой цвет, ноги и руки больше не служили ей, из верных помощников превратившись в источник постоянных болей и мучений. Когда Тамир увидел ее, ставшую маленькой, как ребенок и легкой, как тростник, жгучая отчаянная жалость, подкатив к горлу, лишила его речи. Только две горячих слезы прорвались на волю из бушующего вулкана страдания, надежно упрятанного за ставшими жесткими чертами лица. Склонившись над матерью, он обнял ее голову и тщедушные плечики и долго качал, как дитя,       не смея дать воли чувствам.

Умирающая женщина уже не могла говорить, но сына узнала. Превозмогая боль, она в последний раз напутствовала его лишь изможденным взором да не имеющим теперь преград сердцем. Насилу оторвавшись от матери, Тамир позволил, наконец, шаману напоить ее маковым зельем, что усмиряет боль и отнимает рассудок. Она впала в спасительное забытье, холодное и зыбкое, обещающее покой душе, заканчивающей свой земной путь.

Тамир, ощущающий себя одной сплошной открытой раной, ушел в травы, доверив свою боль лишь им да степному ветру. Ибо любящих его людей больше не было под небом, а боги ополчились против него. Что он мог противопоставить злой воле Шимту? Только свои каменные кулаки да превратившуюся в боль жажду жизни. Когда ушла Аска, он проклинал, ненавидел и тосковал. Проклинал богов, ненавидел рамона, а тосковал о ней. Когда умер отец, он катался по земле, крича и плача, разбивая руки о камни, разрывая зубами в клочья собственные губы. Когда у него отнимали добычу, он дрался, когда обносили трубкой на совете, он, стиснув зубы, молчал. Теперь он просто лежал в сочных травах и без единой мысли смотрел в холодное небо, которому было плевать на него. Ну и пусть, Тамиру тоже плевать на ощерившуюся колючими звездами ночь. И на следующий день тоже.

Хатуна Ясноглазая отошла к предкам к исходу третьего дня по приезде Тамира. Ее похоронили по обычаю, выставив тело на воздух на вершине Башни Скорби.

На следующее утро Тамир, раздав братьям то немногое, что осталось от его имущества после замужества сестры, оставив себе лишь коня да оружие – добрый рамонский нож, короткое копье и верный лук, отправился к старейшинам, чтобы засвидетельствовать свою волю. Он уходил из племени, сложив свой боевой плюмаж у палатки вождя, отныне его домом будет Порт-Нагар, а семьей - военная удача.

Старейшины нашли его решение мудрым, рассудив, что байрум из него выйдет хороший, да и вакиром он станет почти наверняка. Только все же следует проститься с родным племенем, Молчаливый Бизон взял все хлопоты на себя. Прощальный праздник был назначен на следующую ночь.

А к вечеру этого дня к Тамиру пришел Омет.

- Ты уходишь? - спросил гость.

- Да. - Тамир был спокоен и уверен в себе, Омет же, напротив, заметно нервничал.

- Возьми меня с собой.

- Это еще зачем? – Каменный Кулак не на шутку удивился.

- Синара ушла. Завтра на совете это будет объявлено.

- Как? Почему? – Омет не отвечал, потупив взгляд, щеки его пылали.

- Снова мать? – догадался Тамир, Длинногривый лишь едва заметно кивнул.

- Я этого не понимаю. Как женщина может управлять твоейволей, пусть она и дала тебе жизнь, но ты же ведь воин? – Каменный Кулак сердился, а Омет лишь краснел все сильнее, уши его стали как раскаленные угли. Наконец он, собравшись с силами, поднял глаза, в них стояли слезы.

- Я и сам этого не понимаю... Сначала Тоня, теперь Синара, - прежде чем продолжить, он несколько раз глубоко вздохнул. - Отец сказал мне, чтобы я шел в байрумы, если не уйду, он отречется от меня. И вообще, в племени мне жизни не будет.

- Что верно, то верно, - Тамир задумчиво смотрел на друга. Он недоумевал, ведь парень был не трус, силен, ловок. Конечно, с Тамиром ему не справиться, зато он был почти на голову выше. Каменный Кулак представил себе маленькую, старую беззубую Самаху рядом со здоровенным плечистым Ометом. И, не сдержавшись, плюнул в сердцах. К недоумению примешивалось некоторое презрение. Очевидно, что и девушки племени, а тем более мужчины, будут лишь презирать безвольного парня, позавидовать ему трудно. С другой стороны, Тамир уже знал, что значит быть изгоем. Конечно, Каменного Кулака привели к его решению совсем другие причины, но ... Как бы там ни было, он посочувствовал парню, видно, так уж ведется, что если ты поможешь человеку раз, ты уже обречен решать его проблемы.

А на утро в племя пришел вербовщик. Тамир понял, что это знак Шимту, быть может, доля байрума не так уж и плоха? И где-то на самом краешке сознания теплилась надежда когда-нибудь увидеть Аску...

ЛАЛИКА

В маленькой темной келье царила вязкая тяжелая тишина. Было очень душно, девушка лежала на низкой узкой кровати, разметав руки и уставившись в потолок остановившимся взглядом. В голове пусто и сумеречно, на сердце застарелый сухой груз – все, чего ей сейчас хотелось – это забиться в самый дальний угол вселенной, чтобы никто не смог ее там найти. Усталость, усталость, бесконечная и безнадежная усталость. Одиночество. Свою старуху-мать Лалика видела последний раз почти четыре месяца назад. У нее какая-то странная болезнь, а времени разобраться нет. Нужно вставать, заставлять двигаться свои измученные члены, нужно работать… Отчеты, травы, прически, массажи, и снова отчеты. Бесконечный, доводящий до отчаяния и безумия круг. Сейчас нужно пойти в хранилища: у Умириммет вновь закончились почти все притирания; Свентлене нужны благовония; а для Асканьи нужно подобрать травы – кажется у нее воспаление придатков. Вспомнив о чужих страданиях, Лалика забыла о своих горестях, поднялась и принялась за работу.

 Хранительница трав сказала ей, что сегодня вечером она должна пойти к  матери-настоятельнице. Это вызвало тревогу. Что она сделала не так? В каком месте пропустила? И что пропустила? Ну вот, теперь еще одна головная боль. А может мать, просто соскучилась, - робкая, почти отчаянная надежда согрела сердце усталой жрицы.

* * *

Умириммет бранила свою служанку. Молодая сарибитка по имени Шен испортила драгоценный шелковый пеплум хозяйки; эту удивительную блестящую скользкую ткань некогда привез из Заморья, из какой-то сказочной страны, один из возлюбленных жрицы. Все рамоны дарили своим женщинам драгоценные подарки, чаще всего это были кольца и браслеты из  металлов и камней, изящные и вычурные ожерелья из жемчуга, лазурита, сердолика и цветного стекла, грациозные, изумляющие утонченностью и изысканной красотой венцы. Нередко жрецы использовали свое ювелирное искусство для изготовления сенум - в их руках обыкновенные сандалии превращались в настоящие художественные произведения. Иногда, случалось, рамоны придумывали для своих подруг запахи, но в основном секретами красоты  занимались нин-дин-гир. И лишь немногие аннунаки плавали за моря и привозили оттуда всякие   диковинки: из южных стран - кораллы и экзотических говорящих птиц; с севера - нежнейшие меха удивительных животных: смолянисто-черные и белые, как эгретки цапель, огненно-золотистые и искристые серебренные, играющие на солнце радужными бликами; откуда-то со стороны восходящего солнца прибывали   восхитительные, блистающие всеми красками природы ткани. Изумительной красоты, очень прочные, хранящие прохладу, гладкие и ласкающие наощупь - среди роскоши паримских модниц подобная материя была настоящим сокровищем. Неловкая Шен, стирая радужный пеплум, оскользнулась на влажном полу и, падая, зацепила тканью крючок, устроенный в кухне для трав или еще каких надобностей. Стремясь не расшибиться, она с усилием вцепилась в наряд обеими руками, и он лопнул надвое под ее весом - материи было уже немало лет, и она истончилась.

Умириммет бранила свою служанку. Но это мягко сказано. Она наскакивала на понурившую голову дрожащую девицу, как коршун налетает на глупых куропаток, не оставляя им ни малейшего шанса для спасения; она осыпала ее целым градом таких  ругательств, которые даже на торжищах Эреша услышишь не каждый день, да и не от  всякого мужчины; дабисту грозила незадачливой сарибитке всеми карами ада Эренгишаль, призывая на ее голову и головы всей ее родни и потомства (буде такое заведется) все недуги и страдания, известные в поднебесье. Слова срывались с ее искривленных яростью губ подобно шипящим кислотным плевкам, нещадно жаля в глаза и сердце. Умириммет в эти минуты воплощала собой всю темную силу и страсть ночной ипостаси Инанны - Кибелы, родительницы черной разрушающей магии, ядовитой и кровожадной богини ненависти и мести, сладострастно вожделеющей умирания и страдания. Это Кибела легким ветерком проникала в сердца, заражая их проказой зависти и ревности, заставляя мужей подозревать своих жен, матерей - злобствовать на детей, отцов - безумствовать в гневе. Но самой излюбленной добычей темной богини были женщины. Их сердца, что порох - малейшей искры достаточно, чтобы породить губительный взрыв. Сарибитка Шен была совершенно бессильна пред этим бушующим вулканом, она лишь инстинктивно прикрывала руками голову, но бестолковая предосторожность не могла защитить ни ее, ни ее близких от проклятий жрицы. Уже сейчас в глубине ее плоти и судьбы сами собой возникали зачатки болезней, что прорастут махровым цветом в ней и ее детях. Гнев дабисту вполне мог вывести под корень весь сарибитский род Шен. Но увы, почему-то эта сила не могла такой малости, как срастить злосчастный шелковый пеплум, породивший эту грозу.

Когда пришла Лалика, Умириммет уже остывала, она растирала руки бальзамом и нервно вышагивала по комнате. Лалика уже чувствовала себя не самым лучшим образом, теперь еще закружилась и заболела голова.

 -   Можешь себе представить, - обращалась к ней хозяйка, - эта мерзавка, эта

маленькая дрянь безнадежно испортила мой самый любимый пеплум. Полюбуйся на это! Надвое! Можешь себе представить? - дабисту продемонстрировала два обрывка  богатого одеяния. Нин-дин-гир попыталась ее успокоить :

 -  Не расстраивайся так, Умириммет, из этих частей вполне можно сделать субатум и несколько куситу.

 - Ты в своем уме? - хозяйка удивленно хлопала глазами. - Или ты издеваешься надо мной? Нет, это уже не в какие ворота, вы сговорились, да?

- Прости, я, кажется, действительно что-то не то сказала. Я совсем не это имела   ввиду.

 - Да уж.

 - Я… Я вот принесла тебе отбеливающий настой и масло еще для тела... и вот краску для губ и все остальное. Посмотри. - Лалика стремилась отвлечь подопечную от гнева, но делала это крайне неловко, Умириммет заметила это, она спросила:

 - С тобой все в порядке? Ты какая-то бледная и тени под глазами.

 - Я… немного приболела.

 - Будешьсок? П осиди, а я налью тебе.

 Лалика воспользовалась приглашением хозяйки, Умириммет хлопотала вокруг

своей наперсницы, угощая ее фруктами исоком, благодарила за бальзамы и кремы, а потом надумала подарить ей разорванный пеплум, чтобы она себе сделала из него набедренную повязку и ленты. Если бы Лалика контролировала себя, как прежде - ее бы удивила подобная заботливость и сострадательность. Подвох в скоре выяснился:

 - Ты давно видела Асканью? Как там она? 

 - Как прежде, никаких особенных изменений, - уклончиво ответила гостья, она

почуяла что-то неладное. Меж тем Умириммет продолжала:

- Знаешь, я видела ее танец на фестивале, и он мне понравился. Кажется, я была к ней несправедлива. Теперь я понимаю Карнасарпала, ею действительно можно увлечься. Есть в ней что-то от стихии Ум - она такая же легкая и изящная, как  ветерок. Правда? (Лалика недоуменно кивнула) Я… я приготовила для нее  маленький подарок: отдай ей эти бусы и передай мои комплименты.

Лалика взяла из рук жрицы изящные бусы без подвесок, они представляли собой сплетение чередующихся черных шариков турмалина и прозрачных продолговатых  бусин белого кварца хорошей огранки. Вещица была красива и привлекательна, но от нее как-то неприятно покалывало  руки. Врачевательница раздумывала, как ей быть. Она прекрасно знала характер своей подопечной, очевидно было, что такие порывы не в ее духе. Кроме того, нин-дин-гир неоднократно наблюдала последствия подобных подарков. А с другой стороны - вдруг Умириммет действительно приглянулась девушка? А может быть, она таким образом ищет встречи с аннунаком   Карием, надеясь вернуть его благосклонность? Дабисту увидела ее сомнения, она  подтвердила последнюю версию:

 - Я надеюсь подружиться с Асканьей. Тогда я смогу видеть Кария хотя бы изредка, и может быть, нам удастся сохранить дружбу. Мне ведь не так уж много осталось, а Карнасарпал - одно из самых прекрасных воспоминаний в моей жизни.

 - О чем ты говоришь, ведь ты еще совсем молода.

 - Да-а ? Не прикидывайся дурочкой, ты служишь в этом доме вот уже десять лет, а до тебя была другая нин-дин-гир. И я думаю, что тебе это известно не хуже меня. Я служу Инанне вот уже тридцать лет. Тридцать! Многих ли ты знаешь жриц, надолго переживших этот рубеж? Правильно, немногих. Когда Инанна призывает своих дочерей, неизвестно никому, ни вам, следящим за каждым нашим шагом, ни даже аннунакам. Так что не делай из меня идиотку! Завтра я могу отправиться  на костер, а сегодня я хочу видеть Карнасарпала. Просто видеть. И, видят боги, я имею на это право!

Лалика молчала, оглушенная откровенностью и болью Жрицы Кольца. Все, что она сказала, было правдой. Нин-дин-гир ужаснула ее участь и своя собственная душевная глухота - она даже не помнила обо всем этом. Ей стало совестно и грустно.

 - Конечно, я передам твой подарок и уверю Асканью в твоей искренней заинтересованности. Насколько я ее знаю, она обязательно пригласит тебя в гости и постарается сделать не менее прекрасный подарок.

Умириммет кивнула, она была тихой и печальной.

* * *

Покои матери-настоятельницы располагались в северо-западном крыле храмового комплекса,  ажурная вязь колоннад портика переходила в анфилады залов, последняя из которых примыкала непосредственно к внешней стене владений Нинсар. Лалика не любила эти пышные парадные залы, среди их подавляющего великолепия прошло ее отрочество, запомнившееся ей яркой круговертью захватывающих дух открытий и   чередой обид. Когда что-то не получалось у юной воспитанницы - над ней смеялись, когда не получалось у других - смеялась   она вместе со всеми. У всех случаются  ошибки, но тяжелей всего смириться со своими, невероятно   трудно допустить мысль, что ты можешь оказаться такой же неловкой и несообразительной, как сестры, но  еще ужасней понимание того, что ты можешь оказаться хуже других, свои ошибки  трудно простить и забыть. Уж нет тех дней, они стали собственностью прошлого, дух соперничества, владеющий каждым камнем этих стен, канул в Горькую Реку для зрелой уже нин-дин-гир, но жива была память, нещадно жалящая одинокое сердце.

Мать-настоятельница встретила ее в длинном неуютном святилище с теряющимся в сумраке потолком. В этой части здания совсем не было окон, слабый рассеянный свет неведомо как попадал в холодное сердце храма, здесь всегда было холодно, казалось, настоящими жильцами срединной части дворца были лишь сквозняки. Мать-настоятельница сидела, сгорбившись, на высоком золоченом табурете подле тлевшего благовониями жертвенника, ровно гудящее негасимое пламя порождало причудливые пляшущие тени. Мать сидела спиной к вошедшей.

 - Заходи, я уже давно поджидаю тебя, - мать-настоятельница как-то незаметно оказалась уже смотрящей на свою посетительницу, ее горящие глаза резко выделялись на старческом лице.

 - Да пребудет с тобою любовь богов, - Лалика припала губами к сухой холодной ладони старухи.

 - Все ли с тобой в порядке, девочка?

 - Да.

 - Не смей лукавить, ты же знаешь, что это бесполезно, - мать улыбнулась, и улыбка эта была теплой и доброжелательной. Лалика ободрилась.

 - Я очень устала, мать.

 - От чего? Открой,что тебя гнетет. Может быть, тебя  кто-то обижает?

 - Нет, никто меня не обидел. Просто ситуация сложилась не совсем обычная. Одна из моих подопечных - касерте, ты ведь знаешь (пожилая женщина участливо кивнула)? Ну так вот, ее привез один игиг, но в ночь посвящения с ней был не он, а аннунак Карий. Программа адоптации была нарушена. А девчонка влюбилась в этого аннунак, что не показывался целых три месяца. Сейчас-то он днюет и ночует у нее, а тогда…

 - Я могу себе это представить, - посочувствовала гостье хозяйка.

 - Но это еще не все, - продолжила Лалика, - Дело в том, что Умириммет - я служу ей уже десять лет - перед появлением Асканьи, этой касерте, довольно долго  встречалась с Карнасарпалом, года два или три, я не помню точно. Она ревнует,  злится, завидует. Ее можно понять - она уже немолода, и не за горами ее костер. Я каждый день хожу от одной к другой.

 - Да, я понимаю тебя, ты между двух огней, они извели и высушили тебя. Подойди ко мне, - мать-настоятельница простерла руке к нин-дин-гир, как к дочери. Лалика припала к ее коленям, обливая сморщенные старческие руки слезами.

 - Поплачь, поплачь, моя милая. Это можно, облегчи душу. Такова уж наша долюшка - утирать слезы другим, а о нас самих вспомнить некому. Поплачь.

Лалика плакала, а мать ее утешала. Уже не в первый раз нин-дин-гир почувствовала, что именно здесь, в объятиях настоятельницы, подле ног богини ее единственный и настоящий дом. Когда же наконец молодая женщина затихла, выплакавшись, старая осторожно сказала:

 - Знаешь, ведь у тебя большой перерасход материалов. Наверное, это та Умириммет, что страшиться костра? - нин-дин-гир закивала, а мать продолжила. - Возможно, это даже хорошо, отправишься в Сумеречный Лес, отдохнешь от интриг дабисту, побудешь наедине с собой и Нинсар. Тебе нужно отвлечься и расслабиться. Как ты на это смотришь?

 - Да, пожалуй, это было бы весьма кстати. - Лалика была искрення, ей действительно хотелось оказаться подальше от интриг и зависти, отправиться в лес за  травами будет приятно.

 - Ну вот и замечательно. Помни, мы: Нинсар, я и твои сестры любим тебя, ты  нужна нам. Будь умницей, отправляйся в лес сегодня же на рассвете. А за твоими дабисту приглядит Ачхойк. Проведешь там недели две-три, отдохнешь и окрепнешь. А теперь ступай, тебе нужно выспаться.

* * *

Ее нашли в половине дневного перехода от деревни, в которую она направлялась, в красных зарослях гранатовых деревьев, осененных пышно цветущими пурпуровыми цветами. Рунты, работающие на плантациях, признали в ней нин-дин-гир по серебреному медальону, украшенному золотой лилией. Женщина бредила, ее тело было невероятно бледно  и холодно, казалось, она уже путешествует среди чертогов Эренгишаль. Ее принесли в маленький домик, прячущийся подле серой пирамиды деревенского храма Нинсар, там не было  ни одной нин-дин-гир, бог весть куда они все подевались. А впрочем, крестьяне   крайне редко видели нескольких жриц-целительниц одновременно. Но этой самой  требовалась помощь - ее окуривали древесными смолами и растирали горячим пивом,  смешанным с речным асфальтом и толченым панцирем черепахи. Ее согревали шкурами  животных и огнем, поили теплым молоком и травяными настоями. Она не приходила в себя более недели.

Только на одиннадцатый день она очнулась, изможденная и исхудавшая. Ей рассказали то, что знали, она спросила:

 - Где моя сумка?

Ей принесли  кожаную сумку с бахромой и бисерной вышивкой. Она отыскала среди баночек и пузырьков черно-белое ожерелье, предназначенное для Асканьи. Лалика потребовала, чтобы ей привели самую сведущую в округе знахарку или шамана. Любое распоряжение нин-дин-гир для рунтов было так же свято, как воля богов. Только через день к ней пришел белый шаман из кочующего неподалеку от селения рунтов племени Сарсси. Он сказал:

- Эта вещь не просто проклята, она создана для отнятия жизни. Это сочетание  камней само по себе губительно для любой энергии - плотной и тонкой, эти камни просто сжирают все - любое жизненное излучение, будь то жизнь животного или существование духа. Плюс очень сильное заклятие. Да отсохнет мой старый язык, но такая магия под силу лишь светлейшим.

 - Ты почти угадал, старик. Но я позвала тебя не за этим. Я думаю, что жива до сих пор лишь потому, что этот подарок был предназначен не мне. Я не хочу знать, что ты думаешь о нем. Ты должен найти способ его уничтожить или хотя бы нейтрализовать. Можешь считать, что это приказ богов.

Старый шаман крепко призадумался. Наконец он предложил следующее решение: нужно взять несколько только что родивших кобылиц, заставить их проглотить части бус. После - умертвить животных и сжечь вместе с проклятым талисманом, пепел следует затопить в самом глухом болоте, а людям, что будут участвовать в операции, следует приступить к самому строгому сорокадневному посту и очищению.

Так и сделали. Долго еще после судачили об этом приключении во всех окружных   оседлых и кочевых поселениях досужие старухи за трубочкой доброго хуна, пугая ребятишек и лишая покоя взрослых мужей и жен.

- Объясни мне, Карнасарпал, что происходит? - Сайр гневался. Ровно столько, сколько хотел продемонстрировать. Его бескровные губы вытянулись в тонкую ниточку, тронь - и зазвенят, как струны кифары; зрачки-иголочки из-под полу прикрытых век дырявили переносицу не на шутку встревоженного ответчика.

- Я не совсем в курсе, о чем идет речь? - похолодевшему Карию хватило дерзости прикидываться непонимающим, несмотря на то, что он отлично осознавал, чего стоит вся его храбрость перед ЭТИМ человеком. От самых уголков холодных глаз Сайра Хакфа гусиными лапками разбежались едва приметные морщинки, его позабавило ребячество аннунака.

- О-о, светлейший имеет столь обширный список сомнительных поступков, что не знает, с которого начать? - сердце Кария ушло в пятки, теперь он совершенно точно знал, как чувствует себя кролик, отправляющийся на прогулку в пасть к удаву. Сайр, кажется, остался доволен произведенным эффектом. - Советую тебе начать с самой большой глупости, что ты совершил за последние месяцы, - сегодня первый жрец был настроен явно благодушно, - я даже позволю тебе не утомлять мои уши всеми твоими дурацкими затеями, мне любопытна лишь одна история. Про… как бишь его? Деймата? Так, кажется? – Сайр скривил рот в брезгливой усмешке. Как это неизящно - Деймат, отпрыск Сина и Инанны, раньше ты был более изобретателен.

- Я осмелюсь признаться, - Карий вполне собрался с духом, в голове его металась лишь одна мысль: «Правда, и ничего кроме правды», эти мысленные экзерсисы не ускользнули от внимания просветленного, в глубине того вселенского спокойствия, которое он собой олицетворял, затеплилось некое подобие одобрения, - дело в том, - продолжал ответчик, - что я действительно еще не представил доклад об этом эксперименте. Но тому есть причины. Самая веская из них - этот эксперимент еще нельзя считать завершенным. Его главная цель – достижение максимальной жизнеспособности морфинга во внелабораторной среде. Определенный, можно сказать, вполне положительный результат был достигнут. Но на конечном этапе работы возникли некоторые трудности, они-то и являются извинительной причиной некоторого нарушения, допущенного мной, уверяю, не по злому умыслу.

- Ты называешь «некоторым нарушением» вывоз из Города Мертвых морфинга с нетронутой памятью?

Вся свободно раскрытая энергия Мо Кария, в одно мгновение свернулась и ухнула куда-то пониже места своего первоначального обитания. Это было действительно серьезно. Но как Сайру стало известно об этом, не сам же он притопал на болота?

- Ты удивляешь меня, рамон. Я, признаться, был о тебе лучшего мнения. Я еще могу понять, как тебя угораздило сделать первую операцию. Я вполне могу простить то юношеское ребячество, хоть и несколько странноватое для столетнего-то возраста, тем более что оно принесло столь впечатляющие плоды. Но последняя выходка не лезет ни в какие рамки. Что прикажешь делать с тобой?

Прежде чем ответить, Карий позволил себе задержку, поместившуюся между двумя ударами сердца, сейчас речь шла о его жизни и смерти.

- Я осмелюсь просить дать мне возможность оправдаться. - Сайр чуть прикрыл веки в знак согласия. Аннунак продолжил. – Ты, Сайр, самый первый, в твоей власти покарать меня или помиловать. А мне остается лишь признать свою ошибку, увы, уже вторую. То, что змееныш остался при памяти, нелепая и непростительная оплошность, я просто забыл это сделать. Позволь мне сказать, почему. Я очень торопился, болезнь подопытного развивалась слишком стремительно, я рисковал потерять его, не исследовав с должной тщательностью и не найдя того, что позволило ему оставаться в живых так долго. Ведь ответ на этот вопрос позволил бы нам решить множество проблем, в частности, наши берсеркеры могли бы стать более долговечны и... эффективны. - Карий заметно волновался, кончики его пальцев подрагивали, он был бледнее обычного. Что до Сайра - он слушал все так же, прикрыв глаза, не меняя расслабленной изящной позы. Несмотря на почтенный, почти трехсотлетний возраст, его по-прежнему волновало, какое впечатление он производит. Карий, не встретив возражений, продолжал уже несколько уверенней - Предположительной причиной болезни являлось излучение Перстня Рама, теперь этот сам по себе удивительный факт вполне подтвержден - змееныш поправляется. А перед этим, будучи в городе, он был одной ногой в царстве Эренгишаль. Я даже хотел умертвить его.

- Что же тебя остановило? - подал голос Хакф.

- М.. м - врать следовало вдохновенно, и кто-то, кто явно сильнее просветленного правителя всего Маифа, даровал аннунаку это вдохновение. Он верил самому себе на сто десять процентов. - Меня остановила догадка, совершенно сумасшедшая. Это еще не проверено, и…

- И все же?

- Гипофиз, - решительно ответил наш герой, хотя этот самый гипофиз свалился в его голову только что, - возможно, рамово излучение серьезно затрагивает древние иммунные центры; они активизируются под его постоянным воздействием, а лишившись регулярной подпитки, ослабевают, происходит регресс. Для Тану, ну, этого морфинга, я использовал генетические структуры пресмыкающихся и древних ящеров. Возможно, именно ящеры вызвали нестандартную реакцию на облучение. Если я прав, то эта технология решает проблему берсеркеров. 

- И поэтому ты «забыл» стереть ему память?

- Я уже сказал, я очень спешил.

- Да-а? Я думаю, ты понимаешь, в каком положении сейчас находишься?

- Да, понимаю, - внезапное озарение не покинуло Кария. - Сначала я действительно забыл, а потом подумал, что его воспоминания могут помочь локализовать интересующий нас центр. Если бы не этот фокус с излучением, мне самому было бы значительно удобней и приятней работать здесь, в городе. Но я постарался максимально изолировать его. Там тройное кольцо ловушек, четыре уровня отвода, легенда и приличный домовой, только на него я потратил почти сутки.

- Да уж (Карий не понял, что подразумевает под этим Сайр). А почему ты ни с кем не посоветовался?

Это был коварный вопрос, Но и здесь сыскался ответ:

- А с кем? Разве что с тобой, просветленный. Но первое решение было импульсивным, а после я боялся твоего гнева, Сайр.

- И сейчас боишься?

- Боюсь, - честно признался Карий, но почему-то именно в этот раз Сайр ему не поверил.

- Врешь, уже не боишься, потому что ты убедил меня. Иди, тебе сообщат мое решение.

Карий, поклонившись, ретировался задом. Лишь выйдя за пределы ослепительно сверкающей на ярком солнце пирамиды, он перевел дух и позволил себе подумать, что, кажется, его пронесло. Он тут же дал себе честнейшее аннунакское слово больше никогда не нарушать Кодекса Рама. Следующей была мысль о той сволочи, что доложила Сайру, ведь сам Хакф едва ли мог настолько заинтересоваться его скромной персоной. Однако нужно будет обязательно вычислить этого милого «доброжелателя».

А вслед радостно подпрыгивающему Карию сквозь высокую бойницу пирамиды смотрел последний смотритель Гамантея, библиотекарь Буррах, давно-давно решивший во что бы то ни стало стать Сайром, просветленным правителем благословенного континента; и совсем недавно случайно узнавший о планах Хакфа в отношении Кария.

* * *

Золотые искорки пыли, степенно кружащиеся в знойном мареве воздуха - как звезды, свершающие свой вековой ритуал. Вдруг вздрогнув, суетливо толкаясь, они устремлялись прочь от лица ребенка, чье легкое дыханье и являлось причиной блистающего водоворота. Несколько особенно упрямых частичек решили, продолжить намеченный путь  и со следующим вдохом они стройной процессией забрались в маленький носик. Но почему-то им не понравилось там, и они с шумом вырвались на солнечный двор. Мальчик чихнул. Белое облачко поднялось из маленькой оловянной ступки, над которой трудился Сиф. Он, воровато оглянувшись, помахал смуглой ладошкой, рассеивая следы своей нечаянной оплошности.

Наконец, закончив работу, он понес порошок хозяину. Тот скрывался в тени галереи, колдуя о чем-то над саркофагом. Сиф невольно вздрогнул, он никак не мог привыкнуть к теперешнему странному виду своего недавнего приятеля Дарела, что, подобно утопленнику, недвижно лежал, окутанный синим туманом, на дне холодного прозрачного гроба.

- А-а, хорошо, - Карий, рассеянно глянув на мальчика, принял ступку, - принеси мне диадиму, и там, рядом с ней,  должен быть сиреневый вифал.

Рамон натянул на лоб ментообруч и погрузился в изучение свежеизъятого из утробы Гамантея труда почти пятисотлетней давности. Его автор, некий Исаапал, рассказывал о своих опытах над искрящимися скатами, которых он вполне успешно приспособил для транспортировки грузов на большие глубины. Та подводная база уже давно перестала существовать, а память о ней надежно хранилась в глубинах кристалла. Кария не интересовали транспортные особенности скатов, его привлекло долгожительство этих тварей. По свидетельству морских архивов, они надолго пережили своего создателя, и когда станцию покинули, они все еще оставались там. Как знать, может, они были живы и доселе, но поди проверь? Возможно, ученый ошибался, и секрет скатов был неприемлем для сухопутного, к тому же разумного существа. А может, ему, наконец, повезет. Идея бессмертия, или, по крайней мере, долгожительства давно волновала Кария, и, надо сказать, он добился определенных успехов – его берсеркеры жили дольше прочих, но все равно не более пятнадцати, от силы девятнадцати лет после операций. Его не устраивал этот результат. Змееныш прожил пока лишь одиннадцать, но в степи, к тому же перенеся операцию в детстве, что было вообще нонсенсом.

После разговора с Сайром Карий провел несколько дней подле уже вполне оправившегося Тану. Пришлось притащить кучу оборудования, но пока обследование не принесло заметного результата, секрет не давался. И, самое интересное, какое отношение ко всему этому имело рамово излучение? Как могла почти убить змееныша энергия, дающая всему жизнь? Стоп. Почему жизнь? Вернее, какую жизнь? Вторую, вот какую. Ведь все подопытные рождались вне пределов Города Мертвых. Ну, и что из этого следует? Да ничего, ведь стать морфингами они могли только здесь. Излучение в несколько раз ускоряет все процессы, под его воздействием практически не конфликтуют несовместимые в других условиях ткани, мутации почти всегда избирают самый благоприятный путь. Да что там, благодаря Персту Рама можно прирастить полностью отрезанную конечность, и она будет вполне жизнеспособна. И голову тоже прирастить можно, но жить с ней почему-то нельзя... И Тану – здоровая, полноценная жизнь в степи, нормальное развитие, а здесь он стремительно умирает...

Стоп. Стоп, вот оно! Просматривающий вифал Карий внезапно наткнулся: операции по трансформации скатов проводились в специальной лаборатории Порт-Нагара! Не здесь, не в Городе Мертвых. Так, из двадцати опытов удачно закончились семь. Остальные сдохли от загнивания и отторжения инородной плоти. Так и должно быть без рамового излучения. Но семь живущих, причем весьма долго, это не просто рекорд, это почти невероятно. В чем же фокус?

Город Мертвых. Порт-Нагар. Город Мертвых... Мертвых. Почему мертвых? А, ну да, здесь же хоронят рамонов, то есть нас. А какая разница, где нас хоронить? Мертвые, они и есть мертвые, хоть здесь, хоть в Порт-Нагаре. Ну не совсем – в Порте нет крематория. А чего нет в Городе Мертвых? Чего такого, что есть в Нагаре?

Море! Просто море, вернее, океан, Намму, мать. А скаты живут в морской воде. Скаты, живущие столетиями в морской воде и сами собой срастающиеся морфинги в Городе Мертвых. Вода - излучение. Излучение - вода. Прямо сказки деревенские про живую и мертвую воду. Ерунда какая-то. Тану-то не скат и в море не живет. И, все же, и все же. Почему бы не попробовать? А как и когда пробовать? Если перетащить сейчас саркофаг в порт, берсеркер, скорее всего, погибнет.

Вода... Живая и мертвая.

А что, если попытаться соединить то и другое? А как? Думай. Голова тебе на что? Ты аннунак или мухомор конопатый?

Конопатый или нет, а где я возьму еще один Перст Рама? Или этот, что ли, перенести? Переносной Перст Рама, как вам это нравится? А почему бы, собственно, и нет. Мне же нужен не целый город, а только один маленький саркофаг. Из чего там сделан перстень? Черный обсидиан? Чудненько. У меня, кажется, где-то валялся. А не у меня, так Сайр одолжит, конечно, если ему понравится моя идея. Так, что, Карий, не такой уж ты и лопух, или кто там? Мухомор?

Асканья сидела на корточках в классической позе «Зу» - совершенно прямой позвоночник, согнутые в коленях ноги составляют с туловищем правильный прямой угол, опорой служат только кончики пальцев ног. Это была одна из семидесяти шести поз танцевального арката, который во многом был схож с первым боевым аркатом, изучаемым рамонами еще в монастыре и становящимся неотъемлемой частью их жизни. Был яркий лазурный день, один из тех, что приносят миру маленькие чудеса. Девушка легонько постукивала в небольшой бубен, увитый легкими колокольцами, у ног ее, в сочной изумрудной траве, ровным ковром покрывающим весь двор, копошились маленькие полупрозрачные существа. Одно из них представляло собой маленькую копию самой Асканьи – тонюсенькая статуэточка в одном лишь коротком набедренном субатуме, с бубном не больше бусины и туго увязанными жемчужной лентой волосами. Другие изображали музыкантш, а некоторые были зрителями. Из нескольких сухих веточек, травинок и камешков было сложено вполне узнаваемое подобие джоука - ступенчатая круглая скена, проскениум, скамьи для зрителей и стены. Маленькие существа внутри этого шаткого и удивительно искусного сооружения то бестолково суетились, сталкиваясь друг с другом, и теряя очертания, то, наконец договорившись, вполне успешно играли и танцевали. Иные из них распухали до размеров джоука и, став совсем невидимыми, прорастали причудливым нереальным лесом. Те, что оставались внутри - распадались вереницами огней, наполняя странный лес загадочным мерцанием. На маленькой копии Асканьи все время менялись одеяния, менялись и инструменты в руках маленьких музыкантов. Когда сидящей в позе «Зу» Асканье что-то не нравилось и она начинала хмуриться, в рядах ее маленького театра случалась легкая паника, все становилось расплывчатым и зыбким, но очень скоро лицедеи вновь обретали формы, и действо продолжалось.

Карий, замерший в тени цветущих персиковых деревьев, долго наблюдал за упражнениями своей возлюбленной. Изгиб спины, движения плеча, поворот головы, выбившаяся из-под переливающийся белой повязки прядь, вызолоченная солнцем, маленькие ладошки, хмурящиеся брови и мягко очерченные губы – все вызывало в самой серединке мужчины щемящий нежный отклик, в глубине того сильного и прекрасного чувства, что владело им, была неизъяснимая боль. Отчего это, он не думал, он просто смотрел и слушал, наполняя мгновения своего существования ею, ее дыханием, ее красотой и красотой того маленького мирка, что сейчас ею творился.

Странно, в данный момент он совсем не вожделел ее, как бывало всегда с другими женщинами, он просто смотрел, и ему казалось, что он может так простоять целую вечность, и ничего ему не нужно в этой вечности, кроме этого маленького создания, придумывающего сейчас танец для фестиваля.

- Карий! - она наконец увидела его, - Карий! - Она стремительно поднялась и бросилась к нему, игрушечный джоук осыпался беспорядочной кучей камешков и веточек, маленькие духи истаяли, утекли без следа. Асканья повисла на шее жреца, он кружил ее, улыбаясь, но его странная задумчивость не покидала его. - Карий, Карий! Милый, любимый, у нас будет ребенок, я беременна! Я рожу сына, твоего сына! Слышишь?

- Ты же не знаешь, кто будет мальчик или девочка, - Карий был несколько огорошен. - Сейчас это нельзя определить. И потом, ты отдашь его богам.

- А мне все равно, просто я знаю, что это будет мальчик. Твой сын. - Она увлекла его в душистую траву и, лаская и целуя, шептала - Мы любим тебя, я и твой сын...

* * *

В голове столетнего папаши несколько шумело, и не столько от выпитого, сколько.., ракшас его знает от чего. Ну, ребенок, ну и что? Будет еще один рамон или еще кто-нибудь. Что в этом невероятного? Как-то раньше ему никогда не приходило в голову интересоваться теми детьми, что рождены с его непосредственным участием. Мало ли их было! Может, сто, а может, двести... Может быть, например, Сард его сын. Нет, Сард вряд ли, он явно темной расы. Хотя чем Рам не шутит… А вот Дарел, например, или тот же Тану вполне могут быть его сыновьями, так что с этого? Чему он так радуется? Ерунда какая-то. И тут ему пришла в голову совершенно нелепая мысль: Асканья вполне может быть моей внучкой! Или правнучкой, надо спросить, были ли в ее роду дочери Инанны. А если и так, опять же, что это меняет?

Меж тем он, уже миновав портал, шел к своему дому. Странное волнение, охватившее его вчера после известия Асканьи, никак не хотело оставить его. Он вышел через акведук в галерею статуй, спустился по винтовой лестнице в свою лабораторию, и что же он увидел: кругленький, загорелый Сиф самозабвенно гонял по сточному желобу какие-то легкие странные штучки. Приглядевшись, рамон понял - это сложенные наподобие лодочек обрывки пергамента с изображениями трав, который он оставил мальчику для запоминания. Всего лодочек было десятка полтора, в некоторые были воткнуты птичьи перья, в других угадывались фигурки человечков, слепленные из хлебного мякиша.

Высочайший аннунак никак не мог уразуметь смысла занятий ребенка. Может быть, это неизвестный ему рабский способ ученья? Но что общего между лодочками, хлебными человечками и магическими травами? Еще несколько месяцев назад Карий был уверен в том, что его нельзя удивить ничем. Так и было на протяжении многих лет, а что сейчас? Почти каждый день Шимту преподносит ему нечто, совершенно сбивающее с толку. Ну зачем маленькому рабу делать из учебного манускрипта лодочки? Поразмышляв некоторое время, жрец нашел кое-что общее между занятием мальчика и давешними упражнениями Асканьи, но дабисту готовила пайриков* к своему выступлению, а от Сифа никто не требовал танцев, да и магией, даже самой примитивной, здесь не пахло. Изумленный Карий столкнулся со сложной задачей, от своего полного бессилия перед лицом неизвестности он  растерялся. Ему было досадно и обидно, но сдаваться он был не намерен.

Меж тем увлеченный, ничего не замечающий вокруг себя Сиф изорвал остаток пергамента и стал свертывать новые лодочки. Рамон увлекся не меньше его, наблюдая за загадочными манипуляциями мальчика. Поняв способ свертывания, жрец восхитился – чтобы придумать такое, нужно как минимум ориентироваться в трехмерной геометрии. Но кто его научил этому, не тот же жирный тупой сариб, в самом деле. Может быть, Нариний? Что же за фрукт этот игиг Нариний? Любопытство оказалось сильнее гордости, Карий подошел к старательно трудящемуся Сифу, сидящему на краю небольшого бассейна, из которого выходил желоб, наполненный пергаментной флотилией. Приближение жреца было бесшумным, аннунаки в совершенстве  владеют своим телом, и тронул мальчика за плечо. Приготовленный вопрос так и остался невысказанным потому, что истошно завопивший ребенок свалился в бассейн. Он судорожно молотил ногами и руками по воде, продолжая орать, будто его режут, история грозила обернуться трагедией - обезумевший Сиф начал захлебываться. Не хватало еще, чтобы он утонул, унеся в пучину канализации, мучившую аннунака тайну.

Пришлось его спасать. Нырять в степлившуюся воду, не сняв одежды, ловить ошалевшего царапающегося бесенка, волочь его на мраморную сушу, усмирять и успокаивать. Когда наконец Сиф затих, он почему-то начал отползать назад, оставляя влажный след и затравленно глядя на мокрого рамона. Только уперевшись спиной в колонну, он остановился, когда приблизился истекающий водой жрец, мальчик зажмурился и перестал дышать.

- Что ты делал? - задал наконец мучающий его вопрос рамон. Мальчик молчал.

- Отвечай, кому говорят, что ты делал?

- К-кораблики пускал, - выдохнул ни живой ни мертвый Сиф, рискнувший-таки открыть глаза.

- Что, что? - Карий не расслышал.

- Кораблики п-пускал, - сказал мальчик уже несколько громче.

- Как это?

- Ну, - пустился в объяснения маленький раб, понявший, что ему ничего особенно страшного не грозит, - как будто это река, а это лодки, в них люди, а я ветер. Они плывут, а я дую. И еще как будто это я плыву на этих корабликах.

- А зачем? И почему ты делал их из манускрипта?

- Он легкий, не тонет, хорошо плавает, - мальчик решил сначала ответить на второй вопрос, а потом на первый - Я играл.

- Что ты делал?

- Я просто играл в кораблики.

Мокрый Карий с минуту смотрел непонимающе, а потом стал понемногу покашливать, пока это покашливание не прорвалось, наконец, отчаянным хохотом. Рамон понял, что делал мальчик. Он просто играл. В этом не было никакого смысла, абсолютно никакого. А пергамент он безвозвратно испортил, потому что он легкий и хорошо плавает. Он просто ИГРАЛ!!

Карий смеялся так, как никогда не смеялся в своей жизни. Он задыхался от смеха и захлебывался им. У него заболел живот, саднило горло, сначала он сел на пол, потому что ноги уже не держали его, потом он лег, придерживая руками живот. Сиф, похлопав немного глазами, засмеялся тоже. Когда уже не было никаких сил смеяться, рамон, затихал, но через несколько вдохов, проговорив слово «кораблики», он вновь заходился то почти беззвучным поскуливанием, то гомерическим хохотом.

Мальчик же, вдохновленный безумным веселием хозяина, побежал в конец необъятного атриума, где у каменной стены, за которой скрывался водосток, столпилась вся пергаментная флотилия, собрал свои кораблики в охапку и прибежал с ними к Карию.

Тот, увидев это, зашелся в наиболее сильном приступе паралектического смеха. А, чуть придя в себя, он с готовностью выхватил у мальчика из рук пару корабликов и ринулся к водостоку.

Они смеялись и пускали кораблики. Сиф показал, как лепить из хлебного мякиша человечков, как лучше вставлять птичьи перья, чтобы увеличить маневренность лодочки, они дули, соревнуясь - у кого получается лучше, лучше получалось у Кария, чем он был несказанно доволен. Потом, когда лодочки вымокли совершенно и не могли уже плавать, они расстреляли всю флотилию орехами в твердой скорлупе и сливовыми косточками, оставшимися после сочных спелых плодов. Карий, понимающий, что он сошел с ума, притащил еще несколько пергаментов, не особо интересуясь их содержимым, позвал Лу, которая уже некоторое время с умилением наблюдала за их времяпрепровождением, велел ей принести еще сладостей и фруктов для мальчика, а для себя вина. Они свертывали кораблики и весело болтали. Карий узнал массу невероятных вещей. Например, если сделать из палочек и тряпья куколку, и прикрепить к ней ниточки, а их привязать к пальцам, то она будет двигаться. А если особым образом бросить гладкий голыш по воде, то он будет смешно прыгать, а не утонет сразу. К сожалению, чего-нибудь подходящего на роль голыша не сыскалось во всей рамонской лаборатории.

Карий был первым и единственным в истории Маифа рамоном, который играл с ребенком. Более того, он был первым и единственным в истории Маифа рамоном, который играл. С самого рождения жизнь каждого рамона была наполнена магией. В деревне матерей Намму учили их первичной созерцательной магии природы, потом каждое мгновение жизни было наполнено только осмысленными занятиями, имеющими определенную практическую цель. Даже посещения Города Радости нужны потому, что общение с женщинами необходимо в целях релаксации и еще для того, чтобы рождались дети, которые станут новыми рамонами или будут необходимым подопытным материалом.

Столетний мужчина, молодой телом, посвященный в самые тайные знания, которыми когда-либо владело человечество, обладающий могуществом сверхчеловека, по определению не имеющий никакого представления о таких понятиях, как милосердие, семья и совесть, был ВЛЮБЛЕН, ОЖИДАЛ рождения сына и ИГРАЛ в кораблики с девятилетним рабом.

Утром следующего дня его посетил Ашур, пришедший справиться об истории с Тану. Прежде чем начать свой рассказ, Карий спросил:

- Ашур, а ты умеешь играть в кораблики?

- Во что играть? - не понял тот.

- Я пошутил, - смутился Карий.

- Глупые у тебя шутки. И вообще, ты какой-то странный стал. С тобой все в порядке? - озаботился старший товарищ по монастырю.

- Абсолютно, лучше не бывает, - уверил его друг.

Они стали обсуждать все нюансы истории с Тану. Ашур, выслушав теорию Кария о живой и мертвой воде, нашел ее вполне состоятельной и даже высказал несколько дельных предположений. Например, использовать друзу кварца для определенной концентрации и создания необходимого угла рассеивания энергии, собранной обсидианом. А если этот вариант окажется не самым успешным, то следует расположить множество обсидианов вокруг подопытного объекта, может, именно этот способ принесет желаемый результат. Советы были толковыми, оба способа стоило опробовать, о чем Карий и сообщил своему бывшему наставнику. Но говорил он несколько рассеянно, его блуждающий взгляд беспокоил Ашура. Наконец движимый заботой друг спросил:

- Карий, ты доверяешь мне?

- Ну да.

- Тогда ответь, только честно. Ты целовался с Голубыми Кристаллами Эренгишаль?

Карий хмыкнул.

- Да нет, что ты. Просто я вчера пускал кораблики.

- Что ты делал? - Брови Ашура взобрались под самую кромку беленых коротких волос.

- Это такой новый способ заклинания ветров. Как-нибудь я тебе покажу.

- А-а, понятно. - На самом деле Ашур не понял ни ракшаса.

Наконец-то благословенный солнечный Парим, священный Город Радости, жемчужина континента, звезда межморья, услада великого Рама и его верных слуг рамонов. Иллуш был действительно рад видеть грациозные городские постройки, целомудренно укрывающиеся в пышной влажной зелени; ажурную вязь акведука и многочисленных мостов и мосточков, перекинутых через ручейки и овражки; храмы и святилища – как же стосковалось по вашей силе и святости сердце рамона, как изнылась плоть о ваших утехах. Женщины. Дабисту. Почти четыре месяца у него не было женщины, эти чертовы рабыни не в счет. Проклятые, Рамом забытые горы, суровый Сумукан; грязные, мокрые рудники; рабы; жестокие, оборзевшие от скуки надсмотрщики; и ракшасова канцелярия – тома и тома осточертевших пергаментов, тупые управленцы и слабоумные слуги. А где приходилось жить – грязные, вонючие сараи, клопы, тараканы, протекающие крыши и даже стены, скверная еда, сырые соломенные тюфяки вместо кроватей и бесконечный адов дождь. Не даром, видно, плебеи считают, что царство Эренгишаль находится на севере. Точно, так оно и есть – самый натуральный ад, отвратительный до оскомины и скучный до тошноты. Если бы не «веселый майниу», точно издох бы от скуки и сыри как последний койот, слава мудрому Раму за розовый порошок, только он и дал возможность пережить эту дрянь. И какая сволочь придумала эти ракшасовы инспекции рудников? Работали бы себе и работали, так нет же... Куда ж мы без металла, вот и приходится драгоценную чакру наслаждений рвать. Ну, слава Раму, все закончилось, теперь отдыхать. Доброе вино, холодные шербеты, лукумы и рахаты. Хорошая терма и сладенькая курочка. А лучше две курочки. Наведаться, что ли, к сестрам-хариткам, как они умеют изысканно любить друг друга, любо-дорого. Решено, иду к хариткам, где мой придурок Намтар?

Все развивалось согласно намеченному плану: щербеты, термы и сестры-харитки, несказанно обрадовавшиеся визиту старого приятеля, на счастье они оказались одни. Женщины давно уже жили вместе, лет пять назад смуглокожая Турчек перебралась к белолицей Надин, несколько шокировав паримских обитателей. Многие женщины любили своих подруг, но разве это повод жить в одном доме? Рамонам это пришлось по вкусу, не юные уже дабисту пользовались популярностью несмотря на то, что более молодые завистливые подруги прочили им скорый костер. Подумывали об этом и сами харитки, как их в шутку прозвали жрецы. В городе витали слухи, что Турчек, будучи на несколько лет моложе Надин, ходила ко второму жрецу Антайру и просила его о том, чтобы ее сожгли вместе с возлюбленной. Тот уклонился от обещания, сказав, что на все воля Рама. Правда это или только сплетня, Иллуш не знал, да и не интересовался как-то, ему нравились обе женщины, красивые той сочной, изысканной, богатой красотой, которой дарят мир напоследок готовящиеся уйти в огонь.

Вечером они пошли в большой городской джоук на фестиваль касерте – тех молодых дабисту, которые были в Париме не более трех лет. Нужно же было поддержать юные дарования. Здесь игига и поджидал сюрприз.

Среди десятка участниц была и Асканья. Трудно было узнать в этой утонченной жрице любви давешнюю дикарку. Уверенная грация, точные экономные движения, гордая посадка головы, надменно-ироничная улыбка, полуприкрытые глаза, спокойные и вместе с тем лукавые. Да и танец был хорош: отточенные движения, фиксированные позы, четкий замысловатый ритмический рисунок. По обернутому тончайшей органзой телу струятся световые блики. Пространство джоука проросло фантастическими сине-красными зарослями, напоминающими не то кораллы, не то сталактиты. Меж ними поплыли огненные ленты, распавшись на отдельные световые точки, они стали повторять сложные геометрические узоры, возникающие сначала на танцовщице и уходящие к зрителям. Уверенный, спокойный ритм движений, музыка и пайрики, распавшихся на огни, успокаивали, ласкали и умиротворяли. Было очевидно, что царившая в джоуке гармония живет и в душе девушки. Танец был восторженно принят зрителями и по окончании фестиваля отмечен Антайром, вторым жрецом, фактическим главой Парима. Не то чтобы танец был высокотехничен, да и магия была простенькая, но поразил всех замысел, необычный и глубокий в своей простоте, ничего больше и не надо было. В Париме ценится мастерство, но больше него ценятся свежие идеи.

Потрясен был и Иллуш. Но не гармонией и красотой, а владевшей им страстью, самой сильной страстью во вселенной, имя которой - оскорбленное мужское самолюбие. И эта страсть требовала удовлетворения. Он напрочь забыл о сестрах-харитках, и, не дожидаясь окончания представления, отправился в дом Асканьи поджидать ее прихода. Он не думал о том, как будет выглядеть его поведение, если она придет не одна. На свое несчастье она пришла одна, с большим искусством отговорившись от всех провожатых. В доме была только Лин, постоянная служанка дабисту. Она впустила рамона, он уверил ее, что Асканья знает о его посещении, девушка усадила его в атриуме, подле бассейна, принесла вино и фрукты. Он сказал ей, что хозяйка отпускает ее сегодня к родным, и велел  уходить. Лин не послушалась его, но вида не подала, уйдя в задние комнаты. Рамон погасил свет. Когда пришла усталая, но счастливая Асканья, он напугал ее своим внезапным возникновением.

- Что ты делаешь здесь?

- Так-то ты встречаешь гостя, - укорял ее рамон елейным голосом, но в глазах читалась угроза.

- А разве гости приходят незваными? - Асканья прижимала к груди жемчужную ленту, снятую с головы, волосы свободно струились по плечам, закрывая ее до пояса. На ней все еще была надета прозрачная туника, в которой она танцевала.

- Сейчас ты похожа на ту дикарку, которой я тебя помню. Ты ведь боишься меня? Ты знаешь, мне почему-то это нравится. Никогда еще не чувствовал себя таким возбужденным. Ну, иди ко мне. Ты ведь теперь настоящая дабисту, не правда ли?

Жрец дрожал от возбуждения, а девушкой завладел ледяной ужас, лишающий способности мыслить, она медленно пятилась назад…

Ушел он только на рассвете.

* * *

Карий проснулся среди ночи. Его охватило какое-то необъяснимое беспокойство. Никогда прежде с ним не случалось ничего похожего. Сначала он подумал, что неладно с берсеркером. Он помчался в лабораторию - там было все в порядке, он обошел весь дом, разбудил Лу, Меса и Сифа. Они ничем не помогли. Беспокойство лишь усилилось, он приказал всем идти спать, а сам как раненый зверь метался по темной лаборатории. Болело и бешено колотилось сердце, было душно и отчаянно хотелось курить, это было странно, потому что хуном он последний раз баловался чуть ли не в монастыре и дома эту травку не держал. Он попробовал определить причину своего состояния: в сети было все тихо, если кто и шумел, то только он сам, следовало успокоиться, с большим усилием, он взял себя в руки. Может быть он болен? Заразился этой дрянью от Тану? Он стал чутко прислушиваться к себе, вроде все в норме. Может, уже пора принимать «эликсир молодости»? Да нет, последний комплекс процедур он провел только два года назад, до очередного еще минимум лет пять. И все же нужно будет попросить кого-нибудь обследовать его. А если, это регресс, такое довольно редко, но случается. Беспокойство утихло немного, но не оставляло его. Черт, как же хочется курить, может, все-таки завалялось где. Глупости, откуда в его доме хун? Намтара вызвать? А зачем? С него толку, как с козла молока, он передвигается с той же скоростью что и сам рамон, а через портал не ходит вовсе. Портал. Может, с Тану что? А причем тогда сердце? А вдруг это Асканья? Ерунда, что с ней может в Париме случиться. Как же болит сердце, Господи. Интересно, какого из богов он имеет в виду? Карий понял, что никакого и в то же время какого-то самого главного. Но самый главный Рам. Карий, ты, кажется, начинаешь сходить с ума. Точно, надо обследоваться, пока не поздно. Трудно себя представить больным.

Когда первые солнечные лучи рассеяли душный сумрак лаборатории, Карий как-то внезапно успокоился, но все же чувствовал себя подавленным больным. Он отправился спать. Благополучно проспал утреннее богослужение, а вечером несмотря на массу неотложных дел (в том числе и забота о своем здоровье), пошел в Парим. В воротах рамонского квартала он столкнулся с Буррахом, тот удивленно смотрел на него, Карий вспомнил, что вчера утром библиотекарь видел его идущим к порталу.

Да, скоро на него действительно будут коситься - шляется туда-сюда, как маятник. Ну и что, где написано, что нельзя пользоваться порталом два раза в день? Карий, у тебя точно развивается паранойя. Что с тобой происходит? Ты сам-то себя узнаешь?

Асканью он нашел лежащей в постели под покрывалами. В комнате было темно. Он засветил лампаду и поднес к ее лицу.

-          Карий, не надо, - девушка заслонила лицо рукой. На руке было несколько кровоподтеков. Он взял ее за руку и открыл лицо, левый глаз заплыл сине-багровой воспаленной плотью.

- Что это? Что с тобой случилось? - Девушка молчала, зажмурившись и закусив запекшуюся губу, из-под век бежали острые струйки слез.

- Что произошло? Ответь мне, - она молчала. Не помогали ни ласки, ни уговоры, лишь горячие слезы стекали по рукам, которые она прижимала к больному лицу.

Кария била дрожь, все его чувства смешались, в голове царил сумбур. Он оставил ее плачущей и пошел искать слуг. Испуганная Лин отсиживалась в маленькой кладовой. Она все рассказала ему. Как в кошмарном сне, раздавленный и взбешенный, он бросился в спальню. Сорвав с Асканьи покрывало, он увидел все красноречивые следы ночной борьбы. Девушка, свернувшись калачиком, баюкала живот и тихо скулила, как слепой щенок. Он обнял ее и укачивал, как младенца, хотя не знал отродясь, как это делается. Утирал ее слезы и шептал:

- Маленькая моя, не плачь. Больше этого никогда не случится, я тебе обещаю. Слышишь меня? Больше никто никогда тебя не обидит, я клянусь тебе. Я аннунак, а это кое-что значит. Не плачь. Я тебя очень люблю. Никогда я не знал, что это такое, а теперь знаю. Я благодарю всех богов за то, что они даровали мне тебя. Не плачь, все будет хорошо. Все будет очень хорошо. Я люблю тебя. Вот родится наш сын, и мы уедем. Уплывем за море. А потом я еще что-нибудь придумаю. А этого... игига ты больше никогда не увидишь, я клянусь тебе. Не плачь…

* * *

Убедившись, что Асканья крепко спит, Карий ушел, нужно было работать.  Париме этого делать было нельзя, в Городе Мертвых бесполезно, а в рамонском квартале тем более опасно. Он ушел в лес. Проведав Тану, взяв все необходимое (по счастью, здесь осталось все необходимое со времен творения домового), он углубился в чащу. Отыскал укромную поляну среди высохших черных осок и ощерившимися желтыми лапами елей. Где-то рядом как безумная смеялась выхухоль. Сквозь рваные черные тучи виднелась зеленоватая луна - место самое подходящее для дел подобного рода.

Рамон очистил небольшое пространство от валежника, бурелома и останков животных и птиц, очертил белый магический круг, разрисовал его соответствующими случаю знаками, воскурил льняное семя, смешанное с пселием, корнем фиалки и сельдереем – эти благовония посвящают человека в будущее, Карий же собирался творить его. В центре круга рвался к черным небесам, к озлобленному лику Сина узкий, цвета индиго, столб плазмы, выпластывающийся из особого рода лампы, похожей на высокое острое яйцо. Духи появились очень быстро.

Сама по себе операция была плевой, известного мастерства требовало только сокрытие следов своей деятельности, ведь глаза требовалось отвести рамонам, а это задача не из легких. Поэтому-то Карий и выбрал самых простых джайнов - примитивных, можно даже сказать, недоразвитых, веселых деревенских духов, весь род занятий которых состоит из озорства да мелкого хулиганства. При известном упорстве их можно заставить служить – они великолепно управлялись с домашними скотом, каким-то образом заставляя или, может, уговаривая животных плодиться; их опеке доверялся огород, да и домашних забот они не чурались. Женщины рунтов успешно находили с ними общий язык, но ухо нужно было держать востро: чуть дашь им слабину, как они уж начинают куролесить, да так, что порою последствия их шалостей стоят всей их помощи. Карию они были интересны вследствие своей легкости, как материальной, так и легкости своего нрава. Следы от них буквально выветривались за весьма короткое время, да и память у них короткая. Первая серьезная энергозатрата потребовалась на их транспортировку, сами они могут передвигаться не многим быстрее человека, да и то если взберутся на попутную тучку. Жрец вытащил их целиком на своей энергии, они так тонки, что подобную переброску можно осуществить и без помощи портала. Их было трое, они были смирные и очень тихие - все джайны больше всего на свете боялись рамонов. Может, поэтому при появлении близ рунтов солнечных жрецов в делах крестьян немедленно наступало полное благоденствие. Маг без церемоний сбрызнул их водой с иссопом, от чего джайны впали в летаргию. Карий намеревался сделать из них на короткое время неких морфингов - используя их сущность, малость усовершенствовав ее, сделать духов пригодными для выполнения поставленных задач. Потребовалось вдохновение и вновь собственная энергия Мо, ее расход был мучительным, но быстро восстановимым.

Завершив, наконец, свои манипуляции, жрец упаковал сонных духов в маленький глиняный шарик, слепленный и обожженный здесь же. Уже светало, было холодно и сыро, владеющее рамоном лихорадочное возбуждение, вызванное гневом, понемногу сменялось усталостью. А еще следует почистить лес после себя, особой необходимости в этом не было - кого здесь могут заинтересовать следы элементарной предметной магии? Но Карий перестраховывался, ему мало хотелось вновь попасть под подозрения Сайра. Он работал аккуратно.

Портал доконал его. Едва доковыляв до своего дома, он рухнул на ложе и крепко уснул. Ему снилась Асканья, она плакала и боялась, что он не вернется, забудет ее. Если так, она умрет. Карий понял, что видит ее изнутри, все происходило как в ментосети, но как девушка могла попасть в сеть? Это было что-то другое. Проснувшись, он подумал о «ясном кладе» - способности спонтанно создавать свои каналы ментосвязи в диапазонах, недоступных другим. Этот феномен был известен, но мало изучен вследствие своей чрезвычайной скрытости. Карию стало смешно - еще третьего дня он пускал кораблики, вчера задумал убийство, а сегодня его интересует способ связи возлюбленной. Что происходит под небесами? Уж не задумали ли они обрушиться?

Если бы Карий знал, сколько правды в его мысли, ему бы было не до смеха.

Удобный случай представился через день, во время утреннего богослужения в Солнечном Храме рамонского квартала. Свет, проникающий через крышу, сложенную из тончайшей золотой черепицы и прозрачных алебастровых кирпичей, отраженный подвижной ртутью, танцевал на пурпуровых стенах святилища, превращая его в фантастическое обиталище стихии Ши - огня Рама. Обильные благовония сладко дурманили разум. Вкусив ласки священного огня у алтаря, Карий поднимался по эстакаде к верхнему выходу. Как бы желая бросить сверху взгляд на чарующую игру света и тени, он ненароком столкнулся с Иллушем. Игиг, узнавший Кария, смешался, пробормотав невнятные извинения, вышел. В складках его ламахуссу надежно устроился маленький глиняный клещ. И аннунак получил возможность знать о каждом шаге игига.

Иллуш провел скучный день в многочисленных канцеляриях, злясь и сетуя на скверную подневольную долю игига. Вечером он отправился к сестрам-хариткам за заслуженной порцией наслаждений. У них были гости - помощник учителя единоборств игиг Вакис и совсем молодой рамон, носящий на одежде простые круги со вписанными в них восьмиконечными крестами, а не затейливые игигские колеса. Молодого рамона звали Саркис, он был сравнительным новичком в Городе Радости, и сестры-харитки, под руководством неутомимого Вакиса, взялись открыть юноше некоторые незнакомые еще ему секреты чувственныхрадостей. О том, как далеко они продвинулись в своем усердии, можно было судить по некоторым приметам мужского и женского естества, хорошо заметных опытному взгляду; а еще по глазам – «веселый майниу» был здесь в чести. Иллуш с готовностью вдохнул щедрую порцию милого его сердцу розового порошка и обнял за обнаженную талию податливую Надин, легкий треск в складках его туники был никем не замечен. Едва держащаяся на ногах смуглянка Турчек пошла налить всем вина. Дойдя до столика с угощением, она обнаружила в своей руке маленький изящный флакончик без пробки, почти доверху наполненный «веселым майну», задумчиво повертела его в руках, и не придумав ничего лучше, пристроила его на краю каскадной вазы с фруктами. Чистых бокалов в наличии не оказалось, как, впрочем, и колокольчика.

- Эй, видел кто-нибудь кол-локольчик? - Говорить ей было уже не просто. - Кол-локольчик где? - Раздался легкий звон, Турчек, поведя полуприкрытыми раскосыми глазами, обнаружила искомый объект в руках лукаво поглядывающего Вакиса.

- Колокольчик! - обрадовалась она, подбежав к помощнику учителя единоборств. Девушка попыталась взять инструмент, но не тут-то было. На некоторое время им стало не до колокольчика.

- Иллуш, тебя устроит мой кубок? - спросила видящая безнадежность положения Надин. Игиг, не дошедший еще до общего измерения, с готовностью кивнул, - тогда отпусти меня на мгновение, и я утолю твою жажду. Любую.

Обнаружилось, что и Надин с трудом справляется с пешими переходами. «Ой!»- прокомментировала она свои ощущения. Надежно вцепившись обеими руками в стеклянный кувшин, женщина сосредоточила все свое внимания на стремлении попасть темной струей в золотой кубок. И ей это удалось, правда, краем кувшина она зацепила розовый флакончик, и он угодил аккурат в серединку кубка. Надин увидела какое-то мелькание и обеспокоилась. Справившись с кувшином, она, вооружившись серебряной вилкой, с увлечением стала вылавливать флакончик из кубка, «рыбалка» завершилась успешно и с победным восклицанием хозяйка понесла отчищенный от вражеского присутствия кубок гостю.

Первой уснула Турчек, вскорости все начавшие веселие значительно раньше Иллуша сладко засопели. Оставшийся в одиночестве игиг заскучал, налил себе вина, выпил и надумал искупаться.

Солнечные зайчики рассеянно бродили по лицам спящих, вдруг сладкую истому сна разрушил женский крик. Бесцеремонно разбуженные хозяйки и гости завозились, постанывая.

- Ну, что еще?

- Какого ракшаса...

- Там… там… - в дверном проеме стояла отчаянно жестикулирующая испуганная сарибитка. - Там!

- Ну, что там? Ты, что, банстамии объелась?

Двое жрецов, кутающихся в покрывала, обнявшиеся тихие сестры-харитки, две испуганные служанки и печальная нин-дин-гир стояли на краю бассейна. Из-под воды на них смотрел Иллуш, его остановившиеся белесые глаза были наполнены ужасом.

Благословенный Маиф не знал такого института, как сыск или полиция. Здесь не нарушали закон, лучший гарант правопорядка - высшая магия, довлеющая надо всем и растворенная во всем. Что же до мелких трений в среде плебса, то для разрешения конфликтов существовали местные суды старейшин, действие одного из них мы с вами уже имели удовольствие наблюдать. Дабисту были в полной снисходительной власти рамонов, их участь известна. А рамоны…

Рамоны умирали не своей смертью. Все. Одни еще в монастыре: например, десятилетних монашеков наказывали, сажая в ямы, наполненные ядовитыми гадами, - если ты урожденный маг, то тебе удастся продержать змей на должном расстоянии достаточное количество времени, а если нет, не обессудь, среди рамонов должны быть только рамоны. А сколько гибло в Лабиринте Смерти...

Молодые рамоны были, пожалуй, самой стабильной по численности группой жрецов. А вот среди игигов нередко происходили несчастные случаи: то костью рыбьей кто-то ненароком подавится, то зубной порошок перепутает с крысиным ядом. Из тех, кто решается идти в Немую Пустыню, возвращается только четверть. Аннунаки не умирают. По крайней мере, лет до ста пятидесяти-ста семидесяти. Потом они исчезают загадочным образом и во-внешней стене Перста Рама, в самом почетном месте – у подножия пирамиды, появляются таблички с их именами, а под табличками вмурованный в стену прах. А самый интересный конец у Сайра, верховного жреца Рама, но об этом потом.

В истории с Иллушем если кого что-нибудь и удивило, то лишь полное отсутствие следов чьего-то злого  умысла в ментодиапазоне. Тем, кому было интересно, что же произошло на самом деле, пришлось поверить в несчастный случай.

- Ты видел Асканью? - спросила Нгинирииза у Сарда. Они сидели на террасе ее дома, щедро увитой диким виноградом, был теплый ласковый вечер, раскрасивший реальность всеми оттенками сиреневого.

- Нет, но Карий рассказал мне все.

- И что же?

- Ты знаешь, я хотел бы спросить то же самое у тебя. Вернее, не то же самое, а...

- Спрашивай, - девушка вертела в руках острую палочку, которой разделяют плоды мурамбы, рядом лежал уже вскрытый алый плод, множество мелких косточек были рассыпаны по малахитовому столику.

- А с тобой никогда не случалось чего-то подобного?

- Почему ты не интересовался этим раньше?

- Сначала не думал об этом, а потом... Никогда тебе не говорил, а сейчас скажу: я ненавижу почти всех рамонов, когда думаю, что каждый из них мог бы быть с тобой. Я не хочу знать о тех, что кроме меня. Странно, правда?

- Если бы ты знал… Если бы ты знал, как я долго ждала этих слов, - в глазах ее стояли слезы. Рамон взял ее за руку.

- Вот уже почти семь лет, как я узнал тебя. И все это время я ни разу не был у другой женщины. Раньше я не знал, почему так, а теперь знаю. Если я тебе скажу, что люблю тебя, что это изменит? Ты, наверное, десятки раз слышала эти слова, и что же они значили? Помнишь, в год лунного затмения, я застал у тебя гостей, двух рамонов и дабисту. В тот вечер они ушли, но я очень долго не мог спокойно спать. Тогда я стал думать.

- Теперь ты спишь спокойно? - рука девушки дернулась, как от удара.

- С тех пор, как Карий рассказал мне про Иллуша, нет.

- Но перед этим спал спокойно?

- Понимаешь, в один ужасный день я понял, что не могу ничего изменить. Я только игиг. И я подумал, что если ты счастлива, если тебе нужны другие мужчины, что ж, пусть будет так. Это не меняет твоего места в моей жизни.

- И ты не стал спрашивать ни о чем?

- Да. Но теперь я хочу спросить, и... - Сард не мог подобрать слов, то чудовищное знание, что предчувствовало его сердце, трудно было облечь в слова, ведь в их языке не существовало нужныхслов, их еще следовало изобрести.

- Давай прогуляемся, - предложение Нгинириизы удивило Сарда, но он согласился.

Женщина привела его к реке. Здесь она многое рассказала ему. Все, что так долго копилось и саднило, выплеснулось разом, оглушив болью и отчаяньем. Сард узнал, как это отвратительно и мерзко, когда твое тело мучит ненужный человек, и как безумно трудно уйти с симпосиума одной, а если ты не ходишь никуда, то приходят к тебе и от них избавиться еще сложней. Нин-дин-гир научила ее топить все в розовом порошке. Со временем потребность в нем стала постоянной. Нгинирииза рассказала ему, какого виртуозного мастерства она добилась во лжи, уже несколько лет она с победой уходила с праздников, обнадежив многих и не взяв с собой никого. И никто из них не приходил, полагая, что она ушла с соперником. Еще она рассказала о том, как исчезают те дабисту, что пытаются бунтовать. И она бы тоже предпочла исчезнуть, если бы не Сард.

Сард был оглушен, раздавлен, унижен. Кем? Или чем? Кого можно обвинить во всем этом? И что можно сделать? Его выворачивала, разрывала и размазывала отчаянная боль, рожденная подлым бессильем. Сегодня у него отпуск, завтра он вернется опять в монастырь и месяцами не сможет видеть ее. И все время будет помнить о том, какую жестокую борьбу она ведет каждый день за право быть с ним. Асканье было несколько легче, ведь Карий аннунак, ему доступен портал, а это решает множество проблем.

Они сидели на остывающем песке, слушали трепотню волн и качали друг друга в объятьях, баюкая боль. Над ними, сквозь тучи, злобно ухмылялся лик Сина, а завтра над ними будет смеяться Рам.

* * *

- Свет вам, - приветствовал своих учеников аннунак Ашнусарпал.

- И с тобой да будет свет, - единым выдохом ответствовали монахи устроившиеся в живописном беспорядке под сенью цветущих дерев монастырского сада, в каждое из которых было вложено не мало их собственного труда.

- Сегодня речь пойдет о любви. Что вы знаете о ней? Еще пока очень мало. А между тем любовь - это неотъемлемая часть магии, даже главная ее часть. Вы можете возразить мне - магия это воля, помноженная на знания. Но сикль - цена вашему знанию и вашей воле без идеи, без творчества. Откуда берется наше знание? Мы рассматриваем сложное, многогранное устройство мира, разнимая его на части, а те в свою очередь на более мелкие частицы и так пока не доберемся до самых первых частиц, из которых и состоит ткань мироздания. Проще всего обстоит дело с миром форм - несколько взглядов в сканирующий вифал и вы уже познали глубины органики и твердых веществ. - Оратор сделал паузу, выжидая, когда сказанное им дойдет до умов юношей. Потом продолжил - Возьмите камень, их множество есть у ваших ног, загляните в него, что вы видите? С детства привычную картину кружение самых первых частиц. А теперь возьмите рамов скальпель и разделите камни на частицы до получения талька.

Два десятка бритых голов склонилось над органическими приборами, каждый стремился быстрее и лучше выполнить поставленную задачу. Ашнусарпал ходил меж ними наблюдая и корректируя работу. Когда последний камень был превращен в пыль, жрец объявил новое задание:

- А теперь возьмите и соедините частицы вновь, сотворите из праха прежний камень или хотя бы немного похожий. - В рядах слушателей повисло недоумение, раздалось даже несколько удивленных возгласов. - Что, не получается? - вопрошал довольный собой хитрый учитель. - Вы же знаете, как устроен этот камень. Ваша тренированная воля при вас, так в чем же трудность? - Аннунак исполнил очередную паузу, запланированную на сегодняшний урок. Далеко не последнюю. - Вот вам еще один опыт: это мука - жрец зачерпнул горсть из серебреной чаши и выпустил маисовую струю меж пальцев, над чашей вилось белое облачко растревоженных частиц, - А здесь вода. Давайте соединим все это. Мендик, иди сюда, - На зов учителя поднялся изящный смуглокожий юноша. Он взял чашу с мукой и с завидной аккуратность всыпал ее содержимое в чан с водой. - Хорошо, - комментировал его действия наставник, - Вот тебе лопаточка, размешай хорошенько. - На лицах многих слушателей явились улыбки, они уже поняли, куда клонит учитель. - Как вы уже догадались, теперь я предлагаю Мендику разделить вещества. Сделать муку – мукой, а воду – водой. Будешь пробовать?

- Нет, - юноша слегка потемнел лицом - надо думать покраснел, но не растерялся, - очевидно, что без особых технологий это не возможно.

- Молодец, храбрый мальчик, - похвалил его Ашнусарпал и жестом отправил на место. - Так что же мешает вам соединить каменную пыль и разделить воду с мукой?

Не знаете. Тогда ответьте мне, что их держит?

- Любовь, - послышалось сразу несколько голосов.

- Смотри-ка, сами догадались или вам кто сказал? Так что такое любовь? Откройте свои уши и приготовьте память, - судя по фону напряженного внимания возникшему в ментодиапазоне, будущие рамоны в точности исполнили совет гуру. - Любовь есть таинственное средство, влекущее одну первую частицу к другой, это то вещество, которое соединяет мироздание в единое целое, то, что делает живым все сущее. Без нее все распадается на элементарные формы и перестает существовать. Когда мы начинали беседовать и я сказал о любви, о чем вы подумали. О женщинах. Вы еще не знаете их, но вы совершенно правы - любовь начинается с женщины, с того влечения которое мы к ней испытываем, и доходит до истинного увлечения ума, повергающего человека ниц пред красотою форм или истиной. Любовь - это великий двигатель всего сущего, действующий в бессмертной форме, он имеет два пути осуществления: низший – произрождение, и высший - экстаз, так как вращающийся центр бессмертного духа один и тот же с центром сферы анемической, только лучеиспускание его более обширно. Вот почему магия, рассматриваемая синкретически, есть наука о любви; любовь звезд к солнцу, любовь материи к силе, любовь Рама и Инанны. Каждый из нас является плодом этой любви, мы дети Богов. Рам оплодотворяет, а Инанна рождает. Земля родит плоды только от солнца, все остальное есть в ней самой. Ребенка родит только женщина и только от мужчины. Нам, рамонам, воплощающим метафизическое тело самого Рама, не дано сотворить человека вне утробы женщины. Но и Инанна, воплощенная во всех дабисту не родит без нас. Рам и его возлюбленная это два вселенских полюса, на них и только на них держится вселенная. Не знающий любви не может творить. Вы уже взрослые, физиологически сложившиеся мужчины, через несколько лет вы познаете женщин. Вам приоткроется на миг самая великая тайна мироздания. Но лишь на миг. За этим мигом последует Лабиринт Смерти. Истинно говорю вам, Лабиринт проходит только любящий, а те, что не могут любить, не нужны Раму, смысла в их существование нет.

Вдохновенный оратор, наконец, позволил себе передохнуть, дав возможность перевести дух и своим слушателям. Некоторые лица имели вид совершенно обалдевший, другие с восторгом и изумлением взирали на вязкое склизкое месиво в чану и на труху в своих бионах, пытаясь разглядеть в них любовь. ЛЮБОВЬ.

- Чтобы разъединить воду и муку и вновь соединить частицы камня вам нужно изучить и познать любовь. Давайте начнем с изучения женщины, ее физиологии, психологии и магии, ибо магия женщин иная, чем наша. Оговорюсь сразу, мы будем изучать лишь тот тип женщин, что зовется дочерьми Инанны и неизбежно оказываются в Париме, в ожидании нашей любви. Итак, магия женщины - это иллюзия, наша же магия - это идея, способ любви женщин это эрос, нас же способ любви это священная энергия МО, энергия действия и творчества. Отчего так происходит? Да оттого, что женщина вся внутри, а мужчина снаружи, и это выражено во всем, и в первую очередь в физиологии. Посмотрите сами...

Приготовивший все необходимое для урока Ашнусарпала игиг Сард, наблюдавший за происходящим из тени акведука, по окончании урока спросил гуру:

- Ашур, скажи только честно, когда ты последний раз разделял воду с мукой?

- Воду с мукой? Ты знаешь, все как-то времени не было.

* * *

Здоровущая, очень упитанная пчела, ярко-оранжевая, в темно-зеленую полоску, кружила над изголовьем массивного ложа на тяжелом, витом основании из бронзы. Ей во чтобы то ни стало нужно было попасть под кисейный полог, что ее так интересовало там, сказать трудно, потому что под пологом был один только сладко спящий Нурах. Беленые волосы, длинней чем обычно бывают у рамонов, ниспадали на высокий чистый лоб, украшая его вязью золотистых теней; длинные золотые ресницы чуть подрагивали, волнуемые сновидением; капризная складка губ и точеные светлые руки, раскинутые по лазурным простыням - весь он был очень красив, каждая утонченная его линия дышала грацией и изяществом. Может быть гостья-мутантка была влюблена, и поэтому так настойчиво стремилась достичь предмета своего обожания? Кто знает, что может быть на уме у этих мутантов. Как бы там ни было, а старания летающей поклонницы аннунака были таки увенчаны успехом - она прорвалась сквозь кисейную блокаду и с победным вжиканьем спикировала аккурат на точеный носик спящего.

- У-хм, - не до конца проснувшийся рамон лениво отмахнулся от любвеобильной пчелы, но не тут то было, весь ее долго сдерживаемый пыл обрушился на вожделенного кумира, так что Нураху пришлось очнуться и приступить к оборонительной операции по всем правилам военно-магического искусства. - Ну, Зартух, чертов инсектик, энтомолог несчастный, я тебе устрою пчелиный симпосиум, я тебе устрою… Нашествие саранчи я тебе устрою. Вот и поизучаешь тогда всласть, я тебе тараканьи бега устрою, пасечник ты чокнутый. Послал же Рам соседа! - Наконец, жрец успокоился, только тогда пчела ему и подчинилась - утихла и присела на, бронзовую шишечку кровати, закатив фасеты в разные стороны, - Ну вот, так-то лучше, а то устроила здесь бродячий цирк. Сиди тихонечко, я сейчас приду.

Аннунак откинул полог и легко вскочил сразу на ноги, не обременяя себя заботами об одежде, выскочил в верхнюю галерею лабораторного атриума, стремительно сбежал по винтовой лестнице вниз, плеснул в лицо холодной водой из фонтана. Порывшись на длинном столе уставленном склянками и бионами, изъял из их беспорядочного нагромождения небольшую пузатенькую реторту, прищурившись, посмотрел через нее на солнце и, вероятно найдя ее вполне сносной, отправился в обратный путь.

Страстная крылатая поклонница, как и обещала, смиренно ожидала своего возлюбленного. Нурах подставил ей баночку, и она послушно потопала внутрь.

- Мы с тобою устроим Зартуху небольшое приключение с сюрпризом, у нас с тобой получиться неплохой дуэт, не правда ли? - закупоренная пробкой пчела обиженно заворочалась в своей стеклянной тюрьме, - Ну, малыш, не расстраивайся так, у нас с тобою все будет хорошо.

Нурах умылся и оделся в тонкий льняной халат богато вышитый аметистами, вновь спустился в лабораторию, пристроил пчелу на высокую подставку и взял колокольчик.

На зов явился юный пухленький сариб с милой мордашкой и подносом в руках. Жрец ущипнул слугу за мягкую ягодицу, тот, довольно взвизгнув, вильнул бедром и, повинуясь знаку хозяина, удалился. Рамон мигом нацепил на лоб диадиму и стал осматривать свои последние записи, прихлебывая свой неизменный кофе с перцем и заедая весь этот процесс финиками и орехами. И при всем при этом он умудрялся напевать что-то в роде: «Прум-пум-пум». Им владело совершенно счастливое настроение, некое легкомысленное довольство жизнью и самим совой. Он наслаждался каждым глотком горького напитка и каждой толикой информации проносившейся в стремительном танце перед его внутренним взором.

Закончив завтрак и поменяв очередной вифал, он отправился в святая святых своей лаборатории - в таблиниум в сени которого располагался опутанный сложной органикой саркофаг. Он-то и являлся причиной радости рамона, источником его творческого наслаждения. Конечно же, не сам саркофаг, а его содержимое - морфинг. Сирена.

- Свет тебе моя возлюбленная. Как твои дела? Дай-ка, посмотрю на тебя. – Жрец склонился над исходящим синим свечением «хрустальным гробом», - Выглядишь ты просто замечательно. Я очень жду твоего пробуждения, если бы ты знала, как я по тебе скучаю.

В недрах саркофага, в объятьях холодной летаргии лежала Лукуни. Та самая дабисту чье «Рождение цветов» так потрясло Асканью. Та самая женщина, которая несколько лет добивалась любви аннунака Нураха.

Ее утонченное бледное лицо было спокойно и бесстрастно, черные красивые волосы плавали в лазурном свечении, причудливой короной украшая ее головку; белые плечи, изящные руки, точеные бедра и стройные ноги были покрыты уже значительно проросшими перьевыми колодками. Открытыми остались только высокая грудь и плоский маленький живот - по их нежным формам струилась сизая рябь похожая на узоры, которыми покрыты стены храмов Рама и Инанны.

- Скажи мне, ты исполнишь мою самую заветную мечту - у тебя будут сиреневое оперение? И голос. Какой же прекрасный должен быть у тебя голос.

* * *

Рамонский дом, имеющий форму усеченной пирамиды, был почти не виден отсюда, со склона холма, из-за высоких пышных магнолий. Большие золотистые цветки исходили душным сладким ароматом; с ними спорили яркостью и красотой темно-пурпуровые и палево-желтые цветы, собранные в большие гроздья среди огромных перистых листьев аренги. Ажурные тени падали резными арабесками на просторный двор, делая его похожим на подводное царство. У вялого серебристого фонтана сидела молодая женщина, она зачарованно разглядывала маленького паучка, неведомо откуда спускающегося по жемчужной нитке, будто это крохотное создание стремиться связать своими лапками одуревшие от зноя небеса и снулую землю. Яркий травянисто-зеленый просторный субатум скрывал округлый живот, черты лица ее были спокойны и безмятежны, в них читалась какая-то томная лень. Впрочем, и в этой лени чувствовалась страсть, было что-то завораживающее в ее медлительных плавных движениях – это тяжелая грация большой сытой кошки, пантеры или тигрицы.

О, женщины! Причудливый каприз богов, что так манит к вам и влечет, какая сила заставляет вновь и вновь желать вас и не уставать от обладания? Что могло заставить видавшего виды аннунака плениться молоденькой дикаркой? От чего он привез ее сюда, в Порт-Нагар? Ведь, если тайно наблюдающий за Асканьей Буррах не ошибается, то Карий прибыл сюда вовсе не за любовными утехами, а ради научного эксперимента. Целый рамов день он пропадает в лагуне, колдуя над своими черными камнями, укладывая их на разный лад, соединяя с белыми, то погрузит в глубину морскую хрупкие построения, то наоборот вознесет на пятьдесят локтей над уровнем воды на пальмовом стволе. Зачем ему обременять свои опыты беременной женщиной? Если бы она не была тяжела, тогда понятно…

Видно, вовсе не сказки рассказывает юным монашекам Ашнусарпал, уверяя их в магической силе любви. Как там: научные знания и тренированная воля мага ничто без идеи, а идея родиться лишь от оплодотворенной любовью истины, нет творчества без вдохновения, а вдохновения нет без женщины. Так, кажется. Бурраху не встретилось такой женщины. Они ему быстро наскучили – своенравные и строптивые. Ему больше по сердцу молоденькие мальчики, те, что еще совсем дети. Они чисты и наивны, покладисты и всегда восторженны. Быть может, аннунак и библиотекарь пропустил что-то в своей жизни? Ведь отчего-то Сайра интересует не он, а этот вечно пребывающий на облаках Карий. Библиотекарь холил и лелеял Гамантея, а тот поверял ему многие секреты и тайны. Так и проведал аннунак о том, что просветленный правитель Маифа прочит в первые жрецы не его, смотрителя пирамиды, что было бы естественно, а малозаметного странноватого Кария, которого, кажется, вовсе не беспокоят вопросы власти, а интересуют лишь его берсеркеры да эта женщина. О, Инанна, ужели ты мстишь смотрителю Гамантея за невнимание к твоим дочерям?! Почему ты одарила вдохновением не более опытного и пытливого, а легкомысленного и бестолкового? Разве можно ожидать от такого чего-то великого? Может, отравить твою пассию? Или лучше несчастный случай? Поостынешь тогда, да забудешь про камешки-перстенечки. Опасно. С тем морфингом все легко прошло, похоже как раз из-за этой девицы. Не так ты прост, Карий, как хотелось бы. Но подумать о твоей подружке стоит.

Здесь Бурраха осенила совсем удивительная мысль: не следует ли и ему поискать в Париме себе любовницу? Как знать, быть может и найдет среди тысяч жриц любви, ту что станет его музой. Он не посещал женщин вот уже несколько десятков лет. Вероятно, ни одной из его прежних знакомых не осталось в живых.

С этой свежей мыслью жрец подхватил упавший при подсочке темный пурпуровый цветок, что весь сочился липкой влагой и одуряюще сладко пах. Аренга, сахарная пальма, очень полезное и очень красивое растение. Что-то есть общее между аренгой и дабисту. До первого цветения пальма растет и созревает не многим более десяти лет, несколько лет непрерывного цветения, во время которого из ее крупных красивейших соцветий выкачивают огромное количество сладкого сока. Потом зреют плоды, когда падает последний – дерево гибнет. Так и жрицы любви. Отчего боги отпустили вам так мало жизни? Оттого, что дочери Инанны возвращаются? Но единственная ли это причина, и нет ли другой, более прозаической?

Так размышлял библиотекарь, любуясь пальмовой орхидеей и прохаживаясь в ожидании объекта своей слежки, аннунака Карнасарпала. Он вскоре появился в тенистом дворе. Буррах отметил, что Карий изменился внешне: он загорел, скулы его заметно обострились, казалось, внутри его горел некий огонь, подобный рамову плазменному светильнику. Ожидающая его женщина не скрывала радости, они обнялись и поцеловались, Карий, улыбаясь, приложил ухо к ее животу. Наблюдателю последнее действие показалось глупым и нелепым до неприличия, он брезгливо скривился. Ему не хотелось далее наблюдать за этой приторной плебейской композицией. Он покинул для наблюдения площадку. В нескольких десятках локтей от нее на сероватом миндалевом кустарнике пасся випродак – это существо размером с раскрытую ладонь напоминало улитку; ими охотно пользовались те, кто желал знать больше, чем хотел показать. Близ мощеного двора аннунакской резиденции в низкорослых папоротниках, что занимали все пространство между высокими стволами магнолий и аненг пасся другой випродак, брат-близнец того, к котором поспешил Буррах. Перламутровая улитка резво приползла на характерный цокающий зов хозяина. Из ее псевдораковины выпластались длинные травянистые усы. Повисший на ветке випродак пощупал ими воздух, нашел плечо жреца, обшарил шею и, разыскав ухо, успокоился и замер. Оба подрагивающих уса вползли в глубину ушной раковины…

-          … себя не совсем обычно. Я не знаю, подтверждением чего это является – того ли,

что все идет, как задумано, или это свидетельство какого-то совсем другого эффекта. Зерна проросли медленнее, чем это было бы в Городе Мертвых, но они сразу оказались твердыми и… более сильными, что ли, нет, скорее более живыми.

-          Как это? Ведь и прежние зерна были живыми, а не мертвыми? Как же тогда одно

живое может быть живее другого? Ведь я, например, не могу быть живее тебя. Ведь так? Даже если я болею. Больное тело отличается от здорового температурой, сухостью, напряженностью, но оно не перестает от этого быть живым?

            «Ого, - подумал подслушивающий Буррах, - ничего себе рассуждение для степной девчонки, всего лишь год как выбравшейся из-под кобылицы». Аннунак цокнул языком, и верный моллюск сей же час выдал новый финт – короткую, похожую на влагалище пальмового листа трубку. Жрец приложился к ней глазом и, поерзав не много, весьма сносно устроился подле маленькой живой следящей станции. А Карий меж тем продолжал объяснять Асканье:

-          Это как листья перед временем хумту, они еще живы, но вот-вот опадут, чтобы

дать деревьям заснуть на знойный сезон, эти листья живы, но вялы и не упруги. Этот морфинг отличается от всех прежних как весенний лист от осеннего.

-          Может в этом и кроется разгадка, - девушка разливала из высокой бутыли,

оплетенной сухим тростником, белое пальмовое вино в такие же кружки, - прежние морфинги рождались уже как бы настроенными на умирание, старыми внутри, с замедленными биологическими процессами, как будто их спячка так и не закончилась.

-          Я бы очень хотел, чтобы ты оказалась права, и этот «проснулся» до конца, и прожил

все сезоны, а не только последний. – Карий задумчиво помешивал похожую на молоко густую жидкость длинной соломинкой.

-          И все же это жестоко. Хочешь миндаля? Лин сегодня только натерла.

-          Давай, только не много. – Он подставил свою кружку, она насыпала в вино щепотку

ореховой пыли, - Вкусно, - прокомментировал он свои ощущения. А она повторила:

-          Это жестоко и как-то нелепо. Чего ради из живого настоящего человека делать

полудохлого монстра, кому это нужно? И… ты думаешь, ему понравиться быть чудовищем?

-          Я же тебе объяснял, он сам хочет этого. Всю жизнь Дарел мечтал об этом, с самого

детства, если не с рождения. Он – берсеркер, не просто воин, а победитель, каждый победитель хочет быть непобедимым. Ты согласна с этим?

-          Когда мужчины нашего племени побеждают в сражении, они радуются и гордятся

своей победой. Но бывает и так, что они проигрывают, тогда это позор. Что будет, если побеждать будут всегда одни и те же? Это означает, что другие будут всегда побеждены. Если так будет повторяться много раз, то те, что слабее, исчезнут совсем. Их женщины станут рожать другое племя. С кем же тогда будут воевать непобедимые?

-          А они больше не будут воевать, - беспечно ответил Карий, хитро прищурившись, он

рассматривал свою возлюбленную, - ты у меня такая умница, порой я думаю, что из тебя выйдет прекрасный лаборант.

-          Я тебе давно предлагала забрать меня в город мертвых, - женщина взяла большой

плод мурамбы с уже вычищенными косточками, - ты знаешь, я все время хочу есть. Я ем как… как…

-          Беременная, – Карий стремительно поднялся со стула и присел у ног Асканьи, - ты

самая красивая во вселенной женщина, ожидающая ребенка.

            На миндальные заросли налетел резкий порыв ветра, от движения воздуха примостившийся на тонком побеге випродак сорвался и рухнул куда-то вниз. Все его щупальца разом вырвались, причинив боль Бурраху. Пока жрец искал своего помощника, пока настраивал испуганное существо на рабочий лад, ситуация сильно изменилась. Карий, «услышав» чужой эмоциональный всплеск, быстро понял, что их подслушивают. В Порт-Нагаре ментополе содержит лишь естественные эмоциональный фон не способных к магии жителей. Поэтому присутствие аннунака было не трудно вычислить. Карий нашел в папоротниках випродака. Первым его движением было раздавить улитку. Он сдержался – если у него есть враг, а это очевидно, то следует знать его имя.

            Библиотекарь успел унести ноги. Он был достаточно осмотрителен и осторожен. Неподалеку его ожидал молодой жеребец, Буррах вмиг домчался до портала. В Порт-Нагаре делать больше нечего. Не совсем понятно, что делать дальше, после того как он раскрыт, а в этом смотритель пирамиды ни сколько не сомневался, он хорошо знал Кария.

             Карий тоже не знал, что делать. Он, наконец, понял, что смерть первого берсеркера отнюдь не была случайной. Но почему? Зачем и кому это нужно?

             Пронзительно трещали цикады, казалось, они хотят миллионами своих радужных крыльев разрезать на части, разбить на осколки, разметать в пыль весь уютный, прекрасный мир, который всего несколько мгновений назад был счастливым и прочным. Надвигались сумерки, бирюзовое хрустальное небо клубилось фиолетовыми неуместными тучами. Или Карию это только казалось? Верно, казалось. За перистыми кронами пальм можно было увидеть лишь частички лазурной мозаики неба.

            А Асканье отчего-то вспомнился давний сон. Уже целую вечность она не вспоминала о тех тяжелых смутных образах, что посетили ее в ночь появления Иллуша в племени. А сейчас с прежней отчетливостью бредовой реальности ее захватила боль. И снова в каждую клетку ее плоти, в каждый нервный узел были воткнуты беспощадные ржавые стержни, и снова тонкие чудовища с миндалевидными глазами дергали и крутили эти стержни, не скрывая своего наслаждения ее болью и затапливая вселенную своей безудержной, бесконечной ненавистью, жаждой смерти и разрушения. Эту бешенную молчаливую круговерть ужаса и отчаяния прервал голос Кария:

-          Что с тобой?

-          Все в порядке, просто мне вспомнился дурной сон.

Карий промолчал. Ближняя реальность таила в себе что-то удушливое, тяжкое и

страшное, только аннунак не мог понять что.

На главную

Часть I